— Посмотрите внимательно на эту даму. Она не Помпадур и не Монтеспан. Это скорее Лавальер. Только она не хромая и никогда не сделается кармелиткой.
Этот господин хорошо усвоил эмигрантскую привычку презрительного отношения к России и свободно совмещал ее с долголетним и безбедным пребыванием в Северной Пальмире. Между тем Göthe, куда более проницательный знаток женской прелести, чем сухой, как нищенская клюка, Жозеф де Местр, восторгался Нарышкиной-Четвертинской, с которой познакомился на курорте в Карлсбаде летом 1806 года за несколько месяцев до начала войны. Сравнивая Нарышкину-Четвертинскую с Лавальер, Жозеф де Местр пытался указать на ее духовную незначительность, что совершенно не соответствовало действительности. Нарышкина-Четвертинская понимала собственную роль в жизни императора иначе, чем Помпадур и Монтеспан. Она не вмешивалась в придворную борьбу и держалась в стороне от политики. Император особенно ценил столь редко встречающуюся добродетель.
Отношения мадемуазель Жорж с Бенкендорфом позволяли антинарышкинской партии, в которой числились и Толстой и Чернышев, надеяться на успех интриги, одной из главных пружин которой был брат Толстого, обер-гофмейстер двора его величества. Бенкендорфа нетрудно принести в жертву. Но сам Бенкендорф готовил другой исход. Брак с Марго вовсе не казался в далеком от Петербурга Париже несбыточным. В русском обществе подобные мезальянсы случались. Уговоры Толстого и Чернышева шли ему в руку, иначе Марго из Comédie Française не умыкнешь. Савари не позволит бежать — настигнет и… Бенкендорф вновь ощутил на шее холодок стали. Главное — хорошие лошади да крепкие рессоры! А там будь что будет!
Наполеон прекрасно знал характер недавней возлюбленной — необъяснимую смесь чувственности и прагматизма, колоссального таланта с мелкой и неприятной расчетливостью, силы, которую источало ее полное игривое тело, и слабости, внезапно охватывавшей и толкавшей на опрометчивые, иногда унизительные поступки. Она хранила верность ему два года, с того самого вечера в Сен-Клу после дебюта. Утонченный и смелый герцог Энгиенский добивался долго ее благосклонности и, возможно, добился. Он рисковал жизнью, пересекая границы Франции, не только ради свидания с Жоржем Каудалем и Пишегрю. Он повергал к стопам актрисы свое вандейское сердце, которое в конце концов и пробила драгунская пуля. Гросс-герцоги Бергский и Вюрцбургский оказались более удачливыми. Во всяком случае, жизни их ничто не угрожало.
Император отдавал должное таланту, у кого бы его ни обнаруживал. Он знал Париж, знал, как трудно доказать право на внимание толпы. В сущности, он сам прошел тот же путь, что и актриса Маргерит Жозефин Веймер. Впервые он увидел ее пять лет назад в «Ифигении» Расина и впервые дождался финальных сцен. Он посещал Comédie Française — национальную святыню — по долгу службы. Никто бы не простил пренебрежения к культурному величию Франции. Но второй акт перейти вброд — в этих потоках распевно произносимых слов? Нет уж, увольте! Предлог для бегства всегда отыскивался — срочное донесение о маневрах сен-джемского кабинета или очередная вспышка в Вандее, а то и раскрытый умысел террористов взорвать Версаль и Тюильри. На одном из спектаклей зимой 1804 года он получил записку от Фуше, в которой сообщалось об опасности, нависшей над его жизнью: «L’air est plein de poignards!» — «Воздух наполнен кинжалами!». Нет, предлог для бегства со второго акта всегда существовал.
С времен благородной Греции и распутного Рима театр — сосредоточение всего самого высокого и самого низменного. Спросите любую актрису — особенно актрису! — и она вам подтвердит.
Но театр обладает еще одним аспектом, и неожиданным, — аспектом острополитическим. Недаром через три с лишним десятка лет Александр фон Бенкендорф создаст в III Отделении специальное управление по надзору за театрами, а учреждение того же профиля в следующем веке будет держать в каждом зале два места для цензуры в шестом ряду на каждом спектакле постоянно.
Если бы не политика, корсиканский капрал — все-таки капрал по отношению к окружающему миру и населяющим его людям, несмотря на образование и заслуженно полученные генеральские эполеты, — ни за что бы не добился расположения в один вечер ставшей знаменитостью актрисы. У него прежде всего недостало бы денег. Генерал без состояния в Париже ничто. Марго до дебюта жила на содержании великой актрисы Рокур, которая верила в нее и готовила к триумфу. Но тысяча двести франков в год! Тысяча двести франков! Чечевичная похлебка утром и вечером в нищем «Hôtel du Pérou»[21]и мечты, далекие, как золото инков, разграбленное и рассеянное по свету испанскими конкистадорами.
Первого консула опередил польский вельможа князь Сапега, который явился к Марго на другой день с утра и пригласил после репетиции на обед. Оказалось, что апартаменты теперь принадлежат ей. Еще вчера юной протеже мадам Рокур не хватило франка, чтобы расплатиться с кучером.
— Вот ключ — он единственный, — вежливо, но без обиняков сказал, прощаясь, восхищенный театрал. — Я никогда не позволю себе проникнуть в эти двери, пока вы сами не пожелаете открыть их вашему пылкому обожателю и почтительному и преданному поклоннику.
Марго с улыбкой приняла дар. С улыбкой потому, что князю Сапеге, проникшему без разрешения, не справиться бы с ней. При столь громком имени он обладал довольно плюгавой внешностью. Вся лысоватая фигура его носила печать ранней дряхлости.
Бенкендорф знал прошлое возлюбленной, но в женщинах он искал будущее, не попрекая минувшим. Редкое качество у мужчин, и особенно в России.
В первые дни недолгой и тщательно скрываемой близости он услышал и другой, менее безобидный для бонапартовского Парижа рассказ. Не успел простыть след польского искателя закулисных приключений, как в уборную явился друг первого консула Дюрок с приглашением на ужин в Сен-Клу.
Ужин в Сен-Клу
Наполеон никогда не поручал топорному Савари то, что возлагал на вкрадчивого и деликатного Дюрока. Даровой обед и ужин для бедной изголодавшейся девушки за двое суток — недурной улов! Вот раскошелились любители сладенького! Но по крайней мере прибавилось сил, и голос зазвучал на сцене потверже. Прежние ухажеры отделывались черствыми булочками с осточертевшей корицей.
С женщинами и солдатами первый консул обходился почти одинаково — без излишних околичностей. Время, когда он стелился травой у соблазнительных ножек будущей жены Жозефины Богарне, миновало безвозвратно. Теперь он не испытывал прежнего трепета. Аромат женского тела не кружил голову. Он всегда отступал перед симпатией, предпочитая ее красоте. Что касалось Марго, Бенкендорф вполне его понимал. Крупная, большетелая, мягкая и не скованная в движениях, с веселым и каким-то остроумным нравом, она очаровывала простотой и безыскусностью характера, и это при величественном греческом окладе лица, густой копне волос, которые черным водопадом обрушивались вниз, стоило только ей вытянуть полукруглый гребень. Ее никогда не удавалось застать врасплох. Истая французская провинциалка, хозяйственная и разумная, практичная и прижимистая, ловкая на кухне и умелая в постели. Строгие ценители и бессовестная клака Дюшенуа негодовали, когда Марго без тени смущения в самых динамических эпизодах останавливалась, чтобы поправить костюм и прическу, тем самым подчеркивая не жизнеподобие происходящего на подмостках, а некую высшую реальность, переход в которую она через секунду осуществляла свободно и без малейших усилий.
