Он тепло улыбается, в зеленых глазах веселые искорки.
— Еще какая большая. — Делает движение, словно собирается задрать футболку, но, видно, передумывает. — Ничего особенного. Просто женщина. Не хочу заголяться в полном автобусе.
Теперь мне еще больше хочется посмотреть, что у него там.
— Твоя знакомая? — спрашиваю я.
А сама глаз не отрываю от его груди, словно надеюсь, что он все-таки задерет футболку. Но увы.
Он мотает головой:
— Да нет. Вот еще! Это Эвридика. — Машет рукой, словно этого объяснения достаточно.
Кажется, какое-то древнее имя, древнегреческое, что ли, смутно знакомое, но никак не могу вспомнить, где я его слышала.
Киваю.
— Было очень больно?
Он улыбается:
— Да нет, самую малость. Вообще-то, болело, особенно на ребрах, там всегда больней всего.
— И ты плакал?
Он весело смеется:
— Не-е, не плакал, но, блин, если бы сделал чуть больше по размеру, может, и плакал бы. Шестнадцать часов под иглой, можешь представить?
Вот это да! Даже не верится.
— Неужели ты просидел шестнадцать часов?
Интересно, почему он не хочет показать эту татуировку, если так подробно про нее рассказывает? Может, не очень хорошо получилась, художник что-нибудь напортачил?
— Ну, не за один сеанс. Несколько дней делали… Я бы попросил и тебя показать татуировки, но интуиция подсказывает, что у тебя их нет.
Ишь ты, еще и улыбается снисходительно.
— И правильно сделал, что не попросил. — Я слегка краснею. — Но я иногда тоже подумываю об этом. — Поднимаю руку и показываю запястье. — Где-нибудь здесь, например, слово «свобода» или на латыни что-нибудь, я еще не думала как следует.
Я смущенно улыбаюсь. Страшновато говорить про татуировки с парнем, который в них настоящий спец.
Только собираюсь убрать руку обратно на подлокотник, как Эндрю берет меня за запястье. На секунду у меня перехватывает дыхание, по всему телу пробегает странный холодок, но, когда он начинает спокойно, будто ничего такого не происходит, говорить, это чувство исчезает.
— У девушки здесь татуировка смотрится очень изящно и женственно. — Кончиком пальца он проводит по запястью, там, где, по его мнению, нужно ее сделать. Меня снова бросает в дрожь, слава богу, внешне это не заметно. — Какое-нибудь короткое латинское изречение, главное, умное, вот здесь примерно, было бы очень здорово. — Он осторожно отпускает мою руку, и я кладу ее на подлокотник. — А я думал, если предложу тебе сделать, ты скроишь возмущенное лицо и скажешь: «Да ты что, ни в коем случае!» — смеется он, устраиваясь поудобнее в кресле.
Быстро темнеет, солнце уже почти зашло, только краешек виднеется над горизонтом, пейзаж залит оранжевыми, розовыми и пурпурными лучами.
— Хочешь сказать, что я личность непредсказуемая? — улыбаюсь я.
— Ага, как раз это и собирался сказать, — улыбается он в ответ, а потом задумчиво смотрит куда-то прямо перед собой.
* * *
На следующий день Эндрю будит меня днем, где-то после двух, на автобусной станции в Шайенне, штат Вайоминг. Чувствую, как пальцы его щекочут мне ребра.
— Приехали, — слышу его голос, разлепляю глаза и отрываю голову от окна.
Чувствую, что изо рта у меня ужасно пахнет и сухость страшная, поэтому, когда невольно зеваю, поспешно отворачиваюсь от него.
Скрипнув тормозами, автобус подъезжает к стоянке, пассажиры торопятся встать, снимают вещи с верхних полок, толпятся в проходе.
Я не двигаюсь с места, на душе кошки скребут, осторожно поглядываю на Эндрю. Еще немного — и меня охватит приступ настоящей паники. Конечно, я знала, что это рано или поздно случится: Эндрю уйдет и я останусь одна. Но я совсем не ожидала, что так перетрушу. Как маленькая испуганная девочка, которую вытолкнули в мир: мол, живи как хочешь, и сама заботься о себе, больше некому.
«Черт! Черт! Черт!»
Не могу поверить, что я так привыкла к нему. Сама виновата, вот и расхлебывай теперь.
Боже, как страшно остаться одной.
— Выходим?
Он уже стоит в проходе, протягивая мне руку. Ласково улыбается, не умничает, не отпускает ехидных шуточек в мой адрес… Еще бы, ведь мы больше никогда не увидимся. Нет, конечно, мы не влюбились друг в друга, ничего такого, что за дикая мысль, но все равно, когда несколько дней едешь в одном автобусе с человеком, которого никогда прежде не встречал, знакомишься с ним, понимаешь, что тебе нравится с ним общаться, между вами словно возникает невидимая нить. Тем более если вы с ним очень похожи и у вас так много общего. Ты привязываешься к нему, это естественно, и ты чувствуешь боль, когда наступает пора расставаться.
Но говорить обо всем этом ему нельзя. Это глупо. Сама впуталась в эту историю, сама и распутывайся. Ничего, как-нибудь справлюсь. А там будь что будет.
Улыбаюсь, беру его за руку. Мы идем по проходу, он впереди, я за ним. Чувствую, как пальцы его осторожно сжимают мою ладонь. От них словно струится теплый ток, перетекая в меня, как будто он передает мне энергию, которая поможет мне быть увереннее, когда я останусь одна.
— Ну, Кэмрин… — Он смотрит на меня, словно хочет, чтобы я подсказала ему свою фамилию.
— Беннетт, — улыбаюсь я, вспомнив, что нарушила собственное правило.
— Ну, Кэмрин Беннетт, приятно было познакомиться на дороге в никуда.
Он поправляет на плече сумку и сует руки в карманы джинсов. Заметно, как напряжены мышцы.
— Желаю тебе найти то, что ты ищешь.
Пытаюсь улыбнуться, и у меня даже получается, хотя и довольно криво.
Я тоже поправляю сумочку на одном плече и ремень большой сумки на другом, а потом обе руки безжизненно повисают вдоль тела.
— Мне тоже было приятно с тобой познакомиться, Эндрю Пэрриш, — говорю я, хотя мне хочется сказать совсем не это.
Не то я хочу сказать. И вообще, хочу, чтобы он проехался со мной еще немножко. Хоть чуть-чуть.
— У меня к тебе просьба, если ты не против.
Он явно заинтригован, в лице любопытство, даже голову наклонил.
— Конечно не против. Что за просьба? Что-нибудь эротичное?
Ямочки становятся еще глубже, красивые губы разъезжаются в улыбке.
Я смущенно хихикаю, опускаю глаза, кажется, уже красная как помидор. Делаю паузу, перед тем как продолжить, потому что просьба моя никак не вяжется с его игривостью. Перестаю улыбаться, с искренним сочувствием гляжу ему прямо в глаза.
— Если твой папа умрет, — начинаю я и вижу, что игривое выражение на его лице пропадает, — не сдерживайся, поплачь как следует, хорошо? Неспособность плакать — это очень плохо. Ты и представить себе не можешь, как это ужасно, когда не можешь плакать, в конце концов начинаешь видеть мир… в самом мрачном свете.
