* * *
Ольга, ничуть не удивилась его вопросу:
– Что ж тут странного: у всех четырех есть произведения о детстве, этаком русском золотом дворянском детстве. Но дело не в них, Павлов, дело в тебе: с тобой точно не все в порядке. На кой они тебе понадобились, может, расскажешь?
– У меня очередная тоска, ты же знаешь, – коротко ответил он и повесил трубку.
Промучившись всю ночь, он наутро подвел итоги наиболее реального из всего, что было, то есть того, в чем считал себя наиболее сильным. Результат вновь оказался небогатым. И все-таки на руках у него имелись: четыре русских писателя, пусть относительный и вообще несколько сомнительный, но все же адрес старика-покупателя, место, где все происходило, отмеченное лодкой, Сирин и неизвестная женщина.
Удовлетворившись пока тем немногим, чего удалось достигнуть, Павлов позвонил в первый попавшийся кинологический клуб и невинным голосом поинтересовался, сколько времени может понадобиться молодому и здоровому немецкому догу, чтобы преодолеть расстояние приблизительно в шестьдесят пять километров по прямой. Нормальные люди, конечно, послали бы его подальше, но сумасшедшие собачники устроили по поводу столь неожиданного вопроса настоящую горячую дискуссию на целых полчаса и, в конце концов, авторитетно заявили, что при самых экстремальных обстоятельствах, когда собаку гонит страх, голод или желание найти хозяина, дорога ее займет никак не меньше суток. Увы, никаких экстремальных обстоятельств у Сирина явно не было: кормил он его на убой, убежал пес первым, а страх… Да, пожалуй, из всего этого списка страх оставался самым реальным побуждением – но перед чем? Не мог же пес бояться за него, Павлова, – да и ничего с ним реально плохого и не случилось. А прибежал-то Сирин даже гораздо быстрее…
* * *
В тот же день Павлов записался в ближайшую районную библиотеку, каковые, к несказанному его удивлению, продолжали работать, как и в добрые старые совдепские времена. Законсервировавшаяся в образе пятидесятых годов библиотекарша посмотрела на него со смесью испуга, любопытства и уважения и выдала ему все четыре романа. Затем Павлов сгонял на «Юнону»,[54]где купил все базы данных людей, проживающих в Питере и области, и засел за компьютер. Он жадно просматривал сведения о всех жителях Выры и близлежащих деревенек, и ему почему-то казалось, что он непременно угадает своего старика, однако интуиция молчала, а имена, как назло, попадались все простые и совсем ничего ему не говорящие. Однако часа через два, когда в глазах уже рябило от Ивановых, Петровых и Сидоровых, Павлова вдруг осенило. Сев Севыч! Тетка на шоссе тогда сказала, что его всякий знает, а со слов паренька стало совершенно ясно, что дед этот все время ошивается по местным музеям.
Вот кого надо искать. Такие маргиналы обычно знают в деревнях все про всех и даже больше. К тому же в Рождествене вроде бы и набоковский музей – а музейщики народ тоже ушлый и дотошный, склонный верить во всякие чудеса и распространять их. Павлов на всю жизнь запомнил огурец, выращенный не то Олегом Кошевым, не то еще кем-то из молодогвардейцев, который им показывали на школьной экскурсии в Краснодоне. Вот уж чудо так чудо! А всевозможные ленинские грабли или медвежьи чучела в роскошной квартире Некрасова, который, кстати, как уверяли все советские учителя, жил в страшной нищете и был певцом народного горя! Словом, наверняка в музее можно будет еще и разжиться парой каких-нибудь загадочных историй, которые имеют отношение к окрестностям и смогут направить его поиски на верный путь.
И вот, взяв Сирина на короткий поводок еще до выхода из квартиры, на следующее утро Павлов отправился разыскивать вездесущего Сев Севыча, обитавшего где-то вокруг оредежского моста.
Пес, благодушно пролежавший на заднем сиденье три четверти дороги, за Гатчиной вдруг начал проявлять какое-то непонятное беспокойство; вставать, тыкаться в закрытые окна и, наконец, жалобно заскулил. Для августа жара действительно стояла приличная, а кондиционер у Павлова давно не работал. Он приоткрыл окна переднего сиденья, но тогда Сирин начал лезть туда через его голову, и в Вопше они едва не сбили старушку, помчавшуюся через дорогу к своим яблокам на обочине.
– Ну потерпи, в Выре выйдем, я даже первым делом в поля с тобой схожу, – виновато упрашивал Павлов, а сам гнал все быстрее. Однако Сирин дышал все тяжелее, и Павлову полезли в голову страшные истории о собаках, погибших от теплового удара именно в закрытых машинах. Но тут, к счастью, уже замелькали тополя, трактир, музей, и Павлов в окно крикнул первому попавшемуся аборигену:
– Эй, где мне Сев Севыча найти, а? Во как нужен!
Мужик сплюнул и внимательно посмотрел на Павлова тем самым хитрым расейским взглядом, говорившим всегда и везде одно: вы-то хитры, да врешь, мы, однако, похитрее вас будем.
– Да болтается где-то, – неопределенно протянул он и махнул рукой по направлению полей. – А может, гостей встречает, гостей нынче уйма, – и указал в противоположную сторону.
– А, может быть, его можно где-нибудь поймать, ну, подождать?
– Можно, если ты человек хороший. Сворачивай налево – где-нибудь и найдешь.
Павлов развернулся и обнаружил, что он остановился в том самом месте, где позавчера встретил своего покупателя. «Любопытно, любопытно, уж не одно ли это лицо?» – успел подумать он, но в этот момент Сирин на заднем сиденье захрипел и подозрительно замолк. Павлов обернулся и обмер: собака лежала, закатив глаза, и с приподнятых брылей тянулась крученая ниточка слюны. Ругая себя на чем свет стоит, Павлов открыл дверцы и волоком вытащил семидесятикилограммовую тушу на травку. Сирин едва дышал, и живот его розовел как-то уж совсем трогательно и беззащитно. Павлов бросился к багажнику за канистрой с водой, но, как только он полез в нагретое нутро, Сирин собрался в тугой комок и черно-белой молнией метнулся на другую сторону шоссе. Кричать и ловить его теперь было уже явно бесполезно. У Павлова запоздало мелькнула мысль, что сейчас правильнее всего было бы плюнуть на сомнительного Сев Севыча и рвануть за собакой, которая побежала к острову, – в последнем Павлов почему-то не сомневался. Но момент был уже упущен. Оставался Сев Севыч.
* * *
Павлов шел по полуденной деревенской улице, каждым шагом поднимая облачка пыли, оседавшие на игриво-курчавую зелень хохлатки, у взрослых занудно называвшейся убивавшим всякую прелесть именем аптечной ромашки. Он вспомнил, как в детстве после дождя ласкала она босые ноги, нежа их согревшимися озерцами воды. Как можно было заснуть прямо на траве, убаюканным ее тонким пряным запахом. Как утрами проблескивала на ней роса, которую казалось возможным собрать в ладонь и катать на ней, словно граненые стеклышки… И снова чувство, чем-то похожее на то, что охватило его на берегу утренней речки с пропавшим островом, завладело Павловым. Казалось, будто он давным-давно потерял что-то, а после перестал и искать, но даже слабый отблеск этой потери чарует и мучает его теперь несказанно. Очнулся он от клекота грозно наступавшего на него огненного петуха, вполне и даже излишне реального. Так неужели Сирин действительно испугался всего лишь вот этой вот злобной птицы?! Бред какой-то! Еще ладно тут, за полкилометра, но в прошлый раз, в городе?! Петух тем временем скосил на Павлова антрацитовый глаз-бусину, долго смотрел и потом вдруг удалился, полный достоинства. «Хорошо еще, что не поддал мне по темечку, как царю Дадону! – вспомнился Павлову прочитанный Татой конец сказки. – Ну и где его хозяин, видимо, вообще любитель красного?» В ответ на его вопрос скрипучая калитка приоткрылась, и знакомый старичок молча поманил его пальцем. Терять было нечего, целая штука долларов на дороге не валяется, а до музея он еще добраться успеет. И Павлов шагнул за высокий штакетник, с которого на него грозно взирал бдительный петух.
