толстых кожаных переплетах… Книги по архитектуре — ведь он был архитектором, вспомнила Алена, — но не только, еще здесь были книги по истории христианства и по генеалогии…
Этот кабинет тоже показался Алене знакомым, как будто она уже бывала здесь, но какая-то неведомая сила тянула ее еще дальше, вверх по лестнице.
Ну да, здесь же есть еще башенка…
Эта часть лестницы была уже, чем первая, и ступеньки скрипели куда громче. Но Алена уверенно поднялась по ним, как будто делала это прежде. Ноги сами ее несли.
Наверху находилась совсем маленькая квадратная комнатка с окнами на все четыре стороны света, за которыми Алена увидела соседние дома, сады, безлюдную улицу и заросший бурьяном пустырь, тянущийся до самой железной дороги. А в самой комнатке едва поместился низенький продавленный диванчик, обитый выцветшей тканью в мелкий цветочек, и небольшое старинное зеркальное трюмо.
Алена с опаской заглянула в него, как в зеркальную пропасть прошлого, и себя — в трех лицах: анфас, в центральном зеркале — такую, какой она была сейчас, а в боковых створках — совсем ребенком, девочкой пяти-шести лет…
Ну да, точно такая фотография была у мамы — синее платье с подолом в складку и пышный белый воротник с рюшами. Фотография в красивой деревянной рамочке долго висела у родителей, она очень нравилась отцу, и только после его смерти мать убрала ее в дальний ящик комода.
Надо бы забрать…
Алена встряхнула головой, протерла глаза — и наваждение тут же исчезло: в боковых створках она была такой же взрослой, как в центре трюмо.
Она еще раз внимательно пригляделась к старинному зеркалу. Вокруг него на деревянной раме вилась изящная резьба.
Не просто резьба — надпись: «Mene mene tekel…»
Что-то очень знакомое, подумала Алена, но тут же отвлеклась. У нее возникло неприятное ощущение, будто кто-то пристально смотрит ей в спину. Она понимала, что здесь никого нет, и тем не менее резко обернулась.
Разумеется, за спиной никого не было. Никого и ничего… кроме старого, продавленного дивана. Но странным образом этот диван притягивал ее взгляд. Что-то в далеком прошлом было с ним связано…
Алена подошла к нему и вдруг ее руки сами собой подняли нижнюю часть, как будто она собралась разложить его на ночь. Внутри находилось свободное место, где обычно хранят постельные принадлежности — одеяла, подушки, но здесь лежали не постельные принадлежности.
Внутри этого дивана лежали несколько кукол. Очень старых, может быть, даже дореволюционных.
И одна из них была та самая, которая только что всплыла в памяти Алены, — с нежным фарфоровым личиком, в чудесном длинном платье из старинных розоватых кружев. Брабантских кружев.
Кукла чем-то удивительно походила на Алю Кортневу… и смотрела на Алену с тем же грустным и растерянным выражением, с каким смотрела на нее новая знакомая.
Алена достала куклу из дивана, прижала к себе, как грудного ребенка, — и тут же в памяти всплыл далекий, давно забытый весенний день: эта же комната, пронизанная солнечными лучами, и кукла, которую она так же прижимала к себе…
Тогда все вокруг было гораздо больше — потому что сама она была совсем маленькой.
Алена еще раз взглянула на куклу и теперь увидела, что старинные кружева выцвели и почти истлели, фарфоровое личико покрылось сеткой едва заметных трещинок — как покрывается морщинками женское лицо. И тем не менее кукла сохранила свою удивительную прелесть, как некоторые, по-настоящему красивые женские лица сохраняют красоту в любом возрасте.
Алена посадила куклу на столик трюмо — как делала в далеком детстве. Теперь кукла отражалась во всех трех зеркальных створках. И все три отражения были разными, как будто в каждой створке жило другое создание. В центральном зеркале кукла была похожа на зрелую, даже стареющую женщину, в левой — на юную девушку, в правой — на маленькую девочку.
Тут, внимательно разглядев куклу, Алена заметила то, что пропустила в первый момент: висящую на поясе маленькую сумочку из таких же розоватых старинных кружев, из которых было сшито ее платье. Изящный ридикюль, застегнутый на золотую пуговку.
И снова, как уже несколько раз за этот день, Алена почувствовала, что ею движет какая-то непонятная, но непреодолимая сила. И сейчас эта сила заставила ее расстегнуть золотую пуговку и открыть кукольный ридикюль. Или это было обычное любопытство?
Алена понимала, что в кукольном ридикюле не может поместиться какой-то большой предмет. Разве что что-то крошечное. И действительно, внутри она нашла свернутую в трубочку бумажку.
Осторожно, стараясь не повредить, Алена развернула ее.
Это был маленький полупрозрачный листок. Прежде такую бумагу называли папиросной и перекладывали ею гравюры и иллюстрации в старинных книгах.
На листке фиолетовыми чернилами было написано несколько слов, на первый взгляд, обычными латинскими буквами, но ни одно из них не было знакомо Алене.
«Akamelo malefiko bandino lumilos anuento».
Не английский, не французский и уж точно не немецкий язык. Итальянского и испанского Алена не знала, но что-то подсказывало, что это ни тот, ни другой. Может быть, латынь? Нужно будет посмотреть в словарях.
Внимательно приглядевшись к надписи, Алена заметила, что и некоторые буквы не совсем обычные. Так, у первой буквы «A» снизу имелся какой-то затейливый хвостик, буква «f» была украшена сбоку странной завитушкой, как раньше говорили — виньеткой, а у каждой буквы «o» в середине стояла точка.
Несмотря на то что Алена не могла перевести странную надпись, эти слова показались ей удивительно знакомыми, как показался знаком этот старый дом, и башенка, и старинная кукла с очаровательным фарфоровым личиком…
Внезапно Алена услышала, как чей-то тихий, мелодичный голос произносит нараспев:
— Akamelo malefiko bandino lumilos anuento!
Она даже обернулась, настолько явственно прозвучал этот голос, но тут же поняла, что кроме нее в башенке никого нет, а голос прозвучал в ее памяти. Певучий, негромкий голос, похожий на серебряный колокольчик.
Голос, который подошел бы старинной кукле с прелестным фарфоровым личиком…
И тут Алена услышала другой, совершенно реальный звук: звук подъехавшей к дому машины. И он не предвещал ей ничего хорошего…
Алена выглянула
