бы частицу той красоты и силы, какая еще осталась там.
Иван Иванович еще раз поудобнее умостил поверх одеяла на груди свою амбарную книгу и стал писать:
«Дорогой Антон, пишу с единственной надеждой помочь тебе и тогда, когда меня не будет. Верю, что записанное прочнее сказанного, посему завещаю тебе эту тетрадь. Не все в ней ты поймешь, но некоторые мысли, надеюсь, будут полезны тебе. Часто к ним я приходил слишком поздно, когда уже нельзя было что-либо изменить. Хочу, чтобы ты был удачливее.
Начну с самого тривиального… — Он перевел дух и зачеркнул последнее слово, а на его месте написал «обычного». — Начну с того, чего так не любят молодые. Я говорю о грустном пороге в жизни каждого человека, когда он понимает, что его молодость прошла. Знаю, люди воспринимают этот рубеж только тогда, когда он наступает, а до того все только слова… Дорогой внук, хочу, чтобы ты узнал о нем раньше. Ты можешь сказать: каждому овощу — свое время. Возможно. Однако хочу предупредить об одном нашем заблуждении. Человек устроен так, что даже если он летит в пропасть, то обязательно думает, что где-то еще задержится, а если и долетит до дна, то там будут постелены пуховые перины. К сожалению, понимаем мы это только тогда, когда уже исправить ничего нельзя. А такого не должно быть».
Рука Ивана Ивановича задрожала, глаза закрылись, и он, перестав писать, задумался. Всю жизнь у него было одно желание — уберечь своего сына от того, что пришлось пережить самому. Он отгораживал его от тех трудностей, в которых жил сам, отгораживал да еще и находил оправдание: «Пусть живет нормально, по-человечески». Вина твоя, Иван Иванович, огромна. И не важно, что вина эта многих родителей послевоенного времени: и тех, которые еще живут, и тех, кого уже нет, — не важно. За нее приходится дорого расплачиваться. И о ней должен знать Антон.
Иван Иванович открыл глаза. Амбарная книга лежала рядом. Умостил ее заново в складках одеяла и продолжил запись:
«Я много думал. Но почему мы крепки только задним умом? Почему для нас ничто чужой опыт, почему нужны свои ошибки? Может, это наша биологическая защитная реакция? Говорят же в народе: «Не умирай раньше смерти». Умрешь, когда она придет, а пока живи и надейся. Не могу согласиться с этим объяснением, а другого у меня нет.
Тебе, дорогой Антон, придется самому разрешить эту загадку. Ведь в третьем тысячелетии будет виднее, чем нам. Однако помни, ты не должен брать готовые ценности, добывай их сам. Добывай и сверяй свои ответы с мыслями предшественников, и ты увидишь не только разительную разницу, но и спасительные совпадения, которые помогут тебе жить. Главное, не ленись. Не бойся перегрузить себя, свою голову. Помни, что наш мозг задействован до обидного мало, всего лишь на несколько процентов. С п о с о б н о с т и ч е л о в е к а, к а к и е г о м у с к у л ы, р а с т у т п р и т р е н и р о в к а х. — Последнюю фразу он подчеркнул дважды. Перевел дыхание и продолжил: — Природа, создавая живую материю, заложила в нас десятикратную прочность. В этом я убедился на войне. Там человек и вся его сущность подвергались таким испытаниям на сжатие, излом и разрыв, что все другое живое, да и неживое, не выдерживало, гибло и превращалось в тлен, а человек выживал и восставал из праха».
Иван Иванович оборвал запись, стараясь удержаться от воспоминаний о войне. Сейчас они его только бы сбили, а ему нужно еще многое сказать внуку.
«Кое-что ты найдешь в этой тетради, — продолжал он. — В ней записаны дорогие мне мысли. Они попали сюда в последние десять лет, когда я почувствовал, что подошел к грустному рубежу в своей жизни. Но прошу тебя, мой друг, воспринимай их критически. Даже проверенные временем истины не могут быть абсолютными. Они всего лишь м о м е н т, м г н о в е н и е, — жирно подчеркнул оба слова, — в которые мы сосредоточиваем наше внимание, чтобы понять истину, а дальше уже следует другая. И ее фиксирует новый момент, новое мгновение, а за ними опять движение к неопознанному и другая ускользающая истина…
В этой вечной и неостановимой смене одного другим — суть и высший смысл жизни. В нем же, возможно, и само предназначение человека и смысл его существования, которые еще никто не определил с убедившей всех достоверностью. В этом вечном стремлении низшего к высшему — та нерасторжимая связь человека с миром, какая бывает только у ребенка со своей матерью, когда его рождение поделило их надвое, но еще не порваны незримые нити единого, проросшего из одного семени жизни.
Сегодня, дорогой Антон, я напомню тебе одну из самых простых и, может быть, самую дорогую мне истину: «Если ты хочешь хоть чуть-чуть сделать мир лучше, если надеешься подсобить жизни, начинай с самого себя. Зло, несправедливость, подлость, предательство, жестокость и другие проклятья, отравляющие жизнь, — в нас самих».
Иван Иванович дописал последнюю фразу и в изнеможении закрыл глаза. Боль снова, будто сорвавшись с привязи, бросилась терзать тело, однако мозг его работал четко. Больше того, боль будто промыла его голову и обострила мысль. Ему сейчас виделось и думалось легко, словно он поднялся на гору.
Он лежал с закрытыми глазами и изо всех сил держался за свои выстраданные мысли. Как сделать, чтобы Антон понял его, какими словами достучаться до его сердца?
Вспомнилось изречение какого-то мудреца-максималиста: «Все великие и нужные людям истины уже давно сказаны. Но так как их никто не слушает, эти истины необходимо повторять и повторять». Можно было только позавидовать уверенности мудреца, но была ли в его совете истинная мудрость? Молодые не любят назиданий и как черт от ладана шарахаются от них.
А кто любит, когда его поучают? Мудрецы прошлого знали это. Обо всем, что хотел сказать Иван Иванович внуку, сказал лучше Декарт. И без назидания. Иванов знал, что это высказывание есть в его книге, и стал листать ее. Найти его было не так просто. Иван Иванович несколько раз прерывал поиск, закрывал глаза и отдыхал. Он посетовал, что так беспорядочно вел записи. Но, пролистывая их сейчас, был отблагодарен тем, что прочел и вспомнил столько интересных и мудрых мыслей и высказываний, и не стал сильно огорчаться, а принялся вновь листать тетрадь. И наконец нашел это изречение философа. Оно звучало так:
«Я взял себе за правило стараться одолевать не столько судьбу, сколько самого себя и изменять не столько мировой порядок, сколько свои собственные устремления».
Прочитав это, Иван Иванович вернулся к
