Ты очнешься в ящике, и ты будешь мертв, А она — в твоей постели. Рядом ствол… Барабан револьвера… Запомни… лето…
Веселью конец… Ствол револьвера… (повтор 10 раз)
Песня заканчивается, и Фил хихикает.
— Слушайте, я под кайфом был, или что? — говорит он.
Хорошо, что ему стыдно за свои тексты. И все же он продолжает включать эту песню. Эдди Веддер давно похоронил бы такие сексистские, отвратительные слова, но Фил — не Эдди Веддер, и его самый отвратительный альбом вместе с тем и самый популярный.
— Что ж, филистимляне, пора мне опорожнить свой бурдюк.
Он врет, в туалет ему не нужно. Фил приоткрывает окно, закуривает сигарету (спорю на что угодно, в студии курить нельзя) и пялится на здание напротив, а его плей-лист — не более чем промывание мозгов. Он ставит свою никчемную группу «Сакрифил» между «Мадхани» и «Мелвинс», пытаясь убедить нас, слушателей, что Фил с друзьями могут сравниться с легендами рока, будто мы, слушатели, беспросветные тупицы.
— Ну вот, Фил вернулся, — говорит он. — Надо сказать, каждый раз, когда слышу «Акулу», с благодарностью вспоминаю своих девочек. Вы знаете, без них я никто. Черт, иногда я думаю: а если б Эмми не забеременела, если б моя дочь и моя «Акула» не появились бы на свет?
Он тебя вроде как «любит», а ты его — нет. Когда любишь кого-то, готов кричать об этом с окрестных крыш, а ты даже кольцо не носишь, и Суриката об отце не вспоминает. Твои друзья не спрашивают, как у него дела. Ты думаешь, что, оставив мужа, ты его убьешь, вытолкнешь из машины на полном ходу: так ты и попала в созависимость от насилия. А он вздыхает:
— Что ж, филистимляне, вот вам забавный факт… — Ага, еще одна выдумка. — Когда я впервые сыграл «Акулу» для Курта, он заправил волосы за ухо и сказал, что был бы рад написать такое. У меня даже мурашки по коже полезли, ребят. — ЧУШЬ! ТЫ ЛЖЕЦ! ПОКОЙНЫЙ КУРТ НИКОГДА ТАКОГО НЕ СКАЗАЛ БЫ. — Может, поэтому моя «Акула» до сих пор горит так ярко, и, вы уж простите, я сегодня настроен на лирический лад… — О господи. — Я знаю, что Курт — наш бог. Вы знаете, что Курт — наш бог. Он влюбился в Кортни, а я — в свою девушку… Да-да, я еще здесь. И во мне еще живет «Акула». Вы знаете. И я знаю. Мир вам, филистимляне, завтра я опять ворвусь в эфир.
Он включает «Акулу» в конце каждого гребаного шоу, и мне даже неловко, что песня мне нравится. Любить в ней вроде бы нечего: мотив на басу, два аккорда, заунывный колокольчик и рыдания юного Фила, голос которого еще не испортили сигареты, — и все же он поет тебе, мне и всем на планете.
Ты акула в моей акуле, ты мой второй ряд зубов, Розы не зацвели, в венках прячутся шипы, Ты колотишь в мою дверь, ты кричишь и кричишь: «Впусти меня, запри меня, я принадлежу тебе…» Съешь меня, кусай меня, убей меня, прокляни меня, Твое тело призывает меня, твой огонь зажигает меня, Но почему ты обжигаешь? Всему виной твои игры. Ты злишься и прячешься, запираешь меня в этой клетке, И мне здесь не вздохнуть, не пошевелиться, я умираю… Ведь я акула в твоей акуле, я твой второй ряд зубов…
Я выключаю звук, но не могу удержаться. Я должен закончить. Должен дослушать припев.
Ты акула в моей акуле, а я акула в твоей акуле, Ты — это я, а я — это ты. Куда нам деваться? Ты — это я, а я — это ты. Ты скрипишь зубами, я тебя кормлю… Тебя и семя твое… Хочешь, приду к тебе во сне? Любишь меня, когда я чист? Слышишь меня, когда я…
(дзинь) …АКУЛА!
Мешанина двусмысленных фраз, будто написанных по учебнику «Стихосложение для чайников». Зато Фил догадался вставить в конце припева колокольчик, а ты, держу пари, знала, что песня прогремит на весь мир. Любуюсь твоими ногами на его альбоме. Ты хочешь внушить мне, что остаешься с Филом ради Номи, но теперь, изучив твою крысу, я все понял. Тебе нравится быть музой. Ты по-прежнему каждый день носишь такие колготки, и вся его музыка исходит от тебя. Мне бы хоть разок влюбиться в того, кто не страдает нарциссизмом, да уже поздно. Я влюблен в тебя. Я не могу перечеркнуть его успех, зато могу взять в руки нож.
