вы покинете австрийский союз, то у вас не будет иного выбора, кроме как отдаться в руки или Германии, или России»[224]. До 1914 года радикальные националисты, желавшие полного отделения от империи, все еще были небольшим меньшинством. Политическим группировкам националистов во многих сферах находился противовес в виде общественных ассоциаций, поощрявших различные формы имперского патриотизма – союзы ветеранов, религиозные и благотворительные общества, стрелковые клубы «берсальеров» и т. п.[225]
Достоинства и незыблемость монархии персонифицировалась в величественной фигуре императора Франца Иосифа. Его жизнь была отмечена необычным количеством личных трагедий. Сын – наследник престола Рудольф – и его возлюбленная покончили самоубийством в императорском охотничьем домике; императрицу Елизавету («Сисси») на берегу Женевского озера зарезал итальянский анархист; брат императора, Максимилиан, был казнен мексиканскими повстанцами в городе Керетаро, любимая племянница Франца Иосифа умерла от ожогов (ее платье вспыхнуло от случайной искры). Император перенес удары судьбы с ледяным стоицизмом. В зеркале общественного сознания император выглядел, как иронически заметил журналист Карл Краус, «демонически лишенным человеческих свойств». Его вежливый комментарий едва ли не на любой официальной церемонии – „Es war sehr schön, es hat mich sehr gefreut“[226] – стал нарицательной формулой во всех уголках империи[227]. Франц Иосиф проявлял незаурядные способности в управлении сложным механизмом своего государства, умело соблюдая баланс противоборствующих сил, поддерживая равновесие «умеренного недовольства» и активно влияя на все этапы конституционной реформы[228]. Тем не менее к 1914 году престарелый Франц Иосиф стал препятствием на пути прогресса. В течение двух последних мирных лет император поддерживал Иштвана Тису, авторитарного премьера Венгрии в его сопротивлении требованиям нацменьшинств о реформе избирательной системы в Транслейтании. Пока Королевство Венгрия продолжало предоставлять необходимые Вене финансы и голосовать за ее политику, он был готов признавать гегемонию мадьярской элиты в её землях, как бы та ни подавляла свои национальные меньшинства[229]. Наблюдались признаки того, что Франц Иосиф утрачивает связь с реальностью: «Мощный пульс жизни нашего времени, – отмечал австрийско-немецкий политик Иосиф Мария Бернрайтер в 1913 году, когда Францу Иосифу уже исполнилось 83 года, – словно отдаленный гул, едва достигает слуха нашего императора. Реально он уже не участвует в этой жизни и не понимает духа времени, а время, игнорируя его самого, незаметно проходит мимо…[230]
Тем не менее император оставался объектом политического притяжения и человеческих симпатий. Все признавали, что популярность монарха основана не столько на его конституционной роли, сколько на общенародных чувствах[231]. К 1914 году он находился на троне дольше, чем большинство его подданных пребывали в этом мире. Как выразился Йозеф Рот в блестящем романе «Марш Радецкого», император кажется «состарился однажды раз и навсегда в определенный день и час и с того часа навеки остался закованным в свою ледяную и вечную, серебряную и ужасную старость, как в панцирь из внушающего благоговение кристалла»[232]. Он регулярно является подданным в сновидениях. С бесчисленных портретов его небесно-голубые глаза следят за порядком в ресторанах, учебных классах, служебных кабинетах и железнодорожных вокзалах. Газеты же восхищаются элегантным старцем в пышных усах и бакенбардах, который, с легкостью покинув карету, упругим шагом следует к месту официальных церемоний. В быстро меняющемся мире стареющий государь и его благополучная, сравнительно неплохо управляемая империя, демонстрируют любопытную стабильность. Кризисы приходят и уходят, не угрожая выживанию государственной системы как таковой. Наше положение, как иронизирует венский журналист Карл Краус, всегда является «безнадежным, но не критическим».
Особым и в чем-то даже аномальным случаем были Босния и Герцеговина, османский сюзеренитет, в 1878 году «оккупированный» австрийцами согласно положениям Берлинского договора и спустя 30 лет официально ими аннексированные. Босния конца девятнадцатого столетия представляла собой покрытую густыми лесами гористую территорию, с севера ограниченную долиной Савы, а с юга – пиками высотой более 2000 метров. Герцеговина – высокое карстовое плато, изрезанное руслами бурных потоков и окруженное горными цепями – труднодоступная местность с практически отсутствующей инфраструктурой. Долгое время нахождение этих двух балканских провинций под властью Габсбургов оставалось предметом споров. Молодые террористы – боснийские сербы, летом 1914 года отправившиеся в Сараево, чтобы убить наследника австрийского престола, оправдывали свои действия притеснением славянских братьев в Боснии и Герцеговине, историки и сегодня порой возлагают вину за то, что боснийские сербы кинулись в объятия Белграда, на австрийцев, усугублявших неэффективное управление национальным угнетением.
Так ли было на самом деле? Да, в первые годы оккупации происходили массовые протесты, особенно против военного призыва. Однако в этом не было ничего нового: под властью Османской империи эти две провинции всегда испытывали турбулентность. Исключением была как раз относительная безмятежность периода с середины 1880-х годов до 1914 года[233]. После 1878 года больным вопросом было положение крестьянства. Австрийцы не демонтировали феодальную систему османского землевладения «агалук», в которой вплоть до 1914 года находилось около 90 000 боснийских крепостных («кметов»), и ряд историков видят это как политику «разделяй и властвуй», нацеленную на подавление крестьянства (в основном сербского) и на покровительство хорватам и мусульманам в городах. Однако это ретроспективная оценка. В основе австрийского управления новыми провинциями лежал не императив колониального господства, а культурный и институциональный консерватизм. «Преемственность и постепенность» характеризовал управление во всех тех районах Боснии и Герцеговины, где австрийцы могли опереться на традиционные институты[234]. Законы и институты, унаследованные от османской эпохи, не отбрасывались с порога, а по мере возможности уточнялись и гармонизировались. Администрация Габсбургов способствовала освобождению крестьян посредством разового платежа; за период с начала оккупации до начала войны в 1914 году от крепостной зависимости в Боснии таким образом избавились свыше 40 000 тамошних кметов. Можно даже утверждать, что сербские кметы, все еще остававшиеся накануне Первой мировой войны членами архаичной системы феодальных отношений, по уровню благосостояния не сильно отличались от крестьянских масс Европы начала двадцатого века и были, вероятно, более зажиточными, чем земледельцы в Далмации или в южных регионах Италии.
Кроме того, австрийская администрация в Боснии и Герцеговине много делала для роста эффективности сельского хозяйства и промышленности. Власти создавали образцовые фермы, в том числе виноградники и рыбоводческие хозяйства, давали сельским учителям элементарные агрономические знания, создали в Илидже сельскохозяйственное училище, когда ничего похожего в соседней Сербии еще не существовало. Если внедрение новых методов шло относительно медленно, то виной тому было не столько небрежение австрийских властей, сколько крестьянское сопротивление инновациям. Провинция переживала мощный приток инвестиционного капитала. Появилась сеть железных и автомобильных дорог, в том числе лучшие в то время в Европе горные дороги. Разумеется, эти инфраструктурные проекты отчасти служили военным целям, но были и крупные инвестиции в гражданские отрасли – добычу полезных ископаемых, металлургию, лесное хозяйство и химическое производство. Темпы индустриализации достигли максимума, когда за провинции по должности отвечал общеимперский министр финансов Беньямин фон Каллаи (1882–1903), следствием чего стал рост промышленного производства (на 12,4 % в год, в среднем, за 1881–1913 годы), не имевший прецедента в других балканских землях[235]. Одним словом, администрация считала новые провинции витриной, «демонстрирующей миру гуманность и эффективность правления Габсбургов»; к 1914 году по уровню развития Босния и Герцеговина была уже сопоставима с остальной частью дуалистической монархии[236].
Пятном на репутации австрийской администрации в Боснии и Герцеговине был ужасающе низкий (даже ниже, чем в Сербии) уровень грамотности и посещаемости школ[237]. Однако это не было политикой австрийцев, вовсе не стремившихся к оглуплению населения. Австрийцы построили около 200 начальных школ, не говоря уже о трех средних школах, педагогическом колледже и техническом институте. Это не было особо ярким достижением, как не было и явным провалом. Проблема частично заключалась в сложности преодоления нежелания крестьян отправлять детей в школу[238]. Обязательное начальное образование было введено в провинциях лишь в 1909 году, после их формальной аннексии австрийцами.
Разумеется, ситуация в Боснии и Герцеговине была далеко не идеальной. Администрация Габсбургов твердой рукой (порой без разбора) подавляла всё, что было чревато националистическими нападками на империю. Так, в 1913 году Оскар Потиорек, военный губернатор Боснии и Герцеговины, приостановил действие большей части боснийской конституции 1910 года, ужесточил государственный контроль над школьной системой, запретил распространение газет из Сербии и закрыл многие культурные
