сейма. В Будапеште же предвоенные годы характеризуются появлением «парламентского абсолютизма, защищающего гегемонию мадьяр от посягательств со стороны национальных меньшинств и настойчивых требований избирательной реформы[206].
Может показаться, что эти признаки нараставшей дисфункциональности подтверждают точку зрения, что Австро-Венгерская империя была умирающим государством, исчезновение которого с политической карты мира – лишь вопрос времени. Враждебно настроенные современники выдвигали этот аргумент в подтверждение того, что предвоенные попытки империи Габсбургов защитить свою целостность были в каком-то смысле нелегитимными[207]. В реальности же корни австро-венгерской политической турбулентности уходили не так глубоко, как предполагалось. Разумеется, в империи время от времени случались этнические конфликты, например беспорядки 1908 года в Любляне или периодические чешско-немецкие столкновения в Праге, но они отнюдь не достигали степени насилия, характерной для Российской империи того времени или для Белфаста в XX веке. Что касается непрекращающихся проблем в функционировании парламента Цислейтании, то это была хроническая, а не смертельная болезнь. При необходимости управление империей можно было временно осуществлять на основе чрезвычайных полномочий, предусмотренных статьей 14 Конституции 1867 года. Более того, до известной степени политические конфликты имели тенденцию к взаимной нейтрализации. После 1907 года противоречия между социалистами, либералами, клерикальными консерваторами и другими парламентскими фракциями являлись для австрийской половины дуалистической монархии благом, ибо приводили к размежеванию внутри этнических лагерей, ослабляя вирулентность национализма как политической базы. Балансирование сложным комплексом сил, позволявшее сформировать в стране правительство устойчивого большинства, было трудной задачей, требовавшей от политиков чувства такта, гибкости и стратегического мышления, однако, несмотря на периодические сбои в работе системы, карьера трех довоенных премьер-министров Австро-Венгрии – фон Бека, Бинерт-Шмерлинга и Штюргка – демонстрировала, что данная задача поддается решению[208].
В предвоенные десятилетия империя Габсбургов переживала фазу мощного экономического подъема с сопутствующим ростом общего благосостояния – значимый контраст как с современной ей Османской империей, так и с более поздним примером классического распада многонационального государства – Советским Союзом 1980-х годов. В Австро-Венгерской империи свободные рынки и конкуренция на всем пространстве её обширных таможенных союзов поощряли технический прогресс и разработку новых продуктов. Гигантские размеры и разнообразие имперского рынка позволяли молодым промышленным предприятиям извлекать выгоду из сложного взаимодействия отраслей, опиравшихся на развитую транспортную инфраструктуру и высокое качество вспомогательных секторов экономики. Особенно наглядны эти благотворные экономические перемены были в Венгерском королевстве. Еще в 1840-е годы в империи Габсбургов Венгрия была поставщиком продовольствия – 90 % её экспорта в Австрию составляли сельскохозяйственные продукты. Однако к 1909–1913 годам венгерский индустриальный экспорт достиг 44 %, а быстро возраставший в австро-богемском промышленном регионе спрос на дешевое продовольствие обеспечил венгерскому сельскохозяйственному сектору процветание в условиях общеимперского рынка, защищенного от румынской, российской и американской конкуренции[209]. Большинство историков экономики сходятся во мнении, что для монархии в целом 1887–1913 годы явились эпохой «промышленной революции» и быстрого выхода на траекторию устойчивого развития. Об этом свидетельствуют её индексы роста: потребление чугуна за 1881–1911 годы увеличилось вчетверо; протяженность железных дорог за 1870–1900 годы также выросла в четыре раза; снижалась младенческая смертность; в то время как цифры охваченных начальным образованием были лучше, чем у Германии, Франции, Италии и России[210]. В предвоенные годы экономика Австро-Венгерской империи (особенно мадьярской части со среднегодовым увеличением на 4,8 %) была одной из самых быстрорастущих экономик в Европе[211].
Даже такой придирчивый наблюдатель, как Генри Уикхем Стид, много лет проживший в Вене корреспондент газеты Times, в 1913 году был вынужден признать, что в Австрии «национальная борьба» является, по сути, конкуренцией за имперское покровительство в рамках существующей государственной системы:
Смысл защиты языковых прав нацменьшинств сводится к борьбе за бюрократическое влияние. Аналогично, выдвигаемые чехами, русинами, словенцами или итальянцами требования открыть новые школы или университеты, против чего активно выступают (смотря по обстоятельствам) немцы, поляки или другие национальности, суть требования создать механизмы по выявлению потенциальных – облекаемых доверием влиятельных парламентских партий – кандидатов на занятие должностей в бюрократическом аппарате[212].
Кроме того, по крайней мере в Цислейтании, шел медленный, но бесспорный сдвиг в сторону более гармоничной политики по предоставлению прав населяющим ее национальностям. Национальное и языковое равенство всех подданных было формально признано Основным законом 1867 года; накопленный материал в сфере прецедентного права позволял решать проблемы, не предусмотренные составителями исторического Компромисса, такие, например, как статус языка чешского меньшинства в немецкоязычных районах Богемии. В последние мирные годы существования империи, власти Цислейтании продолжали приспосабливать систему к требованиям национальных меньшинств. Например, согласованный 28 января 1914 года в парламенте Галиции в городе Лемберге (нынешний Львов) «Галицийский компромисс» гарантировал русинам (этническая группа, близкая к украинцам) фиксированную долю мандатов в расширенном законодательном собрании региона, где они прежде были представлены слабо, а также открытие Украинского университета[213]. К началу 1914 года, с ухудшением международной обстановки, признаки перемены настроения появились даже у венгерской администрации. Южным славянам Хорватии-Славонии были обещаны свобода прессы и отмена режима чрезвычайных полномочий, а в Трансильвании обсуждалось, что Будапешт намерен удовлетворить многое из требований румынского большинства в регионе. Перспектива того, что эти меры стабилизируют правление Габсбургов на румынских территориях, столь впечатлила российского министра иностранных дел Сазонова, что в январе 1914 года он порекомендовал Николаю II даровать аналогичные послабления миллионам поляков, населявших западные губернии Российской империи[214].
Эта постепенная настройка системы управления империей для соответствия с конкретными требованиями времени обещала в конечном счете создать, в согласованных рамках, комплексные гарантии прав национальных меньшинств[215]. Появились признаки того, что администрация начала лучше реагировать на материальные потребности регионов[216]. Конечно, этим занимался государственный аппарат, а не занятые политической грызней парламенты Габсбургских провинций. Создание многочисленных школьных комитетов, муниципальных советов, окружных комиссий, учреждение избираемых, а не назначаемых глав городов и прочие подобные шаги доказывали, что государство взаимодействовало с гражданским обществом более прямым и непосредственным образом, чем политические партии или законодательные собрания[217]. Государство не было (или, по крайней мере, не было в первую очередь) репрессивным аппаратом, а было живым организмом, отношение к которому было окрашено сильными эмоциями, поскольку в нем опосредованно сплеталось множество социальных, экономических и культурных интересов[218]. Габсбургская бюрократия обходилась дорого: за 1890–1911 годы расходы на внутреннее управление выросли на 366 %[219]. Однако большинство жителей государства Габсбургов ассоциировало его с преимуществами упорядоченного правления: развитой системой народного просвещения и социального обеспечения, верховенством закона, общественным здравоохранением и поддержанием сложной инфраструктуры[220]. Именно эти особенности государственного устройства империи Габсбургов всплывали в памяти современников после ее краха. Когда в конце 1920-х годов литератор (и выпускник инженерного факультета) Роберт Музиль описывает Австро-Венгерскую монархию в последний мирный год ее существования, перед его умственным взором предстает картина «светлых широких улиц, заполненных процветающими магазинами, […] которые текли, словно реки гармонии и порядка, которые перекрещивались, словно белые портупеи на парадных мундирах, и удерживали, словно в колыбели белоснежных рук имперской администрации, подвластные им земли»[221].
Наконец, очень многие политики национальных меньшинств признавали ценность «содружества» империи Габсбургов как системы коллективной безопасности. Напряженность конфликтов между национальными меньшинствами – хорватами и сербами в Славонии, поляками и русинами в Галиции – и наличие множества других этнически смешанных регионов позволяло предполагать, что появление независимых национальных образований может принести больше проблем, чем сможет решить[222]. И как эти молодые национальные государства смогут обходится без имперского защитного панциря? В 1848 году чешский националист, историк Франтишек Палацкий предупреждал, что распад империи не только не освободит чехов, но приведет к созданию «Вселенской российской монархии». Он, в частности, пишет: «по ряду естественных и исторических причин я усматриваю [в Вене] центр, призванный гарантировать моему народу мир, свободу и справедливость»[223]. В 1891 году тот же довод в полемике с Эдвардом Грегром, националистом из партии «младочехов», выдвигал князь Карл Шварценберг: «Если вы с вашими сторонниками так ненавидите это государство… то что вы будете делать со своей страной, которая слишком мала, чтобы выживать в одиночестве? Если
