Книга Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански

Звон непрерывный.

Потом жарким я обливаюсь, дрожью

Члены все охвачены, зеленее

Становлюсь травы, и вот-вот как будто

С жизнью прощусь я.

Но терпи, терпи: чересчур далеко

Всё зашло…[4]

Еще не родились Будда и Конфуций, еще не явились в мир идея демократии и слово «философия», но железная рука Эроса, слуги Афродиты, правила уже вовсю; он не только бог, в когорте старейших и могущественных, но также недуг с неясными симптомами, который наваливается внезапно, стихия, что застает врасплох, буря, что будоражит море и вырывает с корнем даже дубы, дикий неукротимый зверь, который атакует как молния и, разжигая неодолимое желание, обрекает на страшные муки – горькой, сладостной, выматывающей страсти.

Ничтожно мало дошло до наших дней литературных памятников, созданных раньше песен Сапфо: самобытный Эпос о Гильгамеше, первые гимны Ригведы, будто сотканные из воздуха и света, неисчерпаемые поэмы Гомера, многоликие мифы Гесиода, на все лады вещающие о том, что музы знают всё: Знают, что было, что есть и что будет. Их отец Зевс, мать – Мнемозина, титанида, богиня памяти.

Мы ничего не знаем. Во всяком случае, знаем немногое. Мы даже не уверены, существовал ли в реальности Гомер, и не имеем представления об авторе, которого в безвыходном нашем отчаянии мы нарекли Псевдо-Лонгином; а ведь это он в трактате о возвышенном, уцелевшем только в отрывках, процитировал строки Сапфо о власти эроса и так сохранил их для потомков, а следовательно, для нас.

Мы знаем, что Сапфо была родом с Лесбоса, острова в восточной части Эгейского моря, приткнувшегося к малоазийскому материку так близко, что в хорошую погоду иного нет-нет да и посещает мысль добраться вплавь до побережья сказочно богатой по тем временам Лидии, а нынче Турции, и уже оттуда дальше в сказочно богатую по современным меркам Европу.

Где-то там, в канувшем царстве хеттов, сокрыта тайна происхождения ее удивительного имени: Сапфо по-хеттски означает «божественный», «ясный», «чистый источник»; если копнуть с другого конца, из древнегреческого – «сапфир», «лазурит».

По всей вероятности, она родилась в Эресе, согласно другим источникам, в Митилене, около 617 года до нашего летоисчисления, не исключено, правда, что тринадцатью годами раньше или пятью годами позже. Отца ее звали Скамандроним или Скамандр; возможно, также Симон, Евмений, Евригий, Экритос, Семос, Камон или Этарх, как записано в весьма обстоятельной, хоть и не слишком надежной «Суде», византийской энциклопедии X века.

Мы знаем, что у Сапфо было два брата: Харакс и Ларих, возможно, и три – если так, то третьего звали Евригий; мы почти уверены в благородном происхождении поэтессы, поскольку младший брат ее Ларих служил в пританее Митилены на должности виночерпия, которая предназначалась для юношей из аристократических семейств.

Мы полагаем, что мать Сапфо звали Клеидой и что так же звали и дочь, в одном из стихотворений есть обращение к драгоценной девочке Клеиде, однако с одинаковой вероятностью речь могла идти и о рабыне.

О муже Сапфо не упоминает ни словом. Имя некоего «Керкила с острова Андрос», которое приводится «Судой», возможно, просто непристойный анекдот, сочиненный аттическими комедиографами, которые явно с великим удовольствием выдали Сапфо за «господина всех членов с острова мужчин»[5]. Примерно к тому же времени относится и легенда о неразделенной, саморазрушительной любви поэтессы к юноше-паромщику по имени Фаон, со знанием дела красочно воспетая в «Героидах» еще Овидием.

Из хроники III дохристианского века нам известно, что когда-то – точная дата стерлась с Паросского мрамора – Сапфо бежала на корабле в Сиракузы. Согласно другому источнику, это произошло около 596 до Р. Х. при Клеанактидах, писавших историю острова той поры.

Через семь или восемь лет, когда на Лесбосе правил тиран Питтак, Сапфо возвратилась из изгнания и основала в Митилене кружок: то ли общество почитателей культа Афродиты, то ли симпосий подруг, эротически друг к другу расположенных, то ли школу для девушек, где готовили к замужеству дочерей из знатных семейств, – наверняка ничего не известно.

Ни об одной женщине ранней античности не велось столько разговоров, причем разговоров самых противоречивых. Хроники крайне скудны, легенды крайне многообразны, любые попытки провести между ними границу практически безнадежны.

Каждая эпоха создавала свою Сапфо, порой даже двух – дабы сгладить разноречивость преданий: Сапфо как жрица Афродиты или служительница муз, Сапфо-гетера, страждущая красавица и мужеподобная прелюбодейка, мягкосердая пестунья, светская дама; то бесстыжая и порочная, то чистая и добродетельная.

Земляк и современник Сапфо Алкей называл ее почтенной, фиалкокудрой, лучезарной, Сократ – прекрасной, Платон – мудрой, Филодем из Гадары – десятой музой, Страбон – творением чудным, а Гораций – маскулинной, но только что он при этом подразумевал, уже никому не дознаться.

Другой фрагмент папируса конца II – начала III века утверждает, что Сапфо, презренная любовница женщин, неказиста, слишком мала ростом и смугла.

Одно время бронзовые и медные статуи с изображением поэтессы пользовались большой популярностью; даже сегодня ее увенчанный лавровым венком профиль украшает серебряные монеты; на амфоре, расписанной в школе Полигнота, Сапфо – само изящество – за чтением свитка, на глянцевой черной вазе V века до н. э. – это статная женщина с восьмиструнной лирой в руке, которая будто секунду назад закончила игру или, наоборот, – вот-вот ее начнет.

Мы не знаем, как звучали песни Сапфо на эолийском, самом архаичном и тяжеловесном из умолкших навеки древнегреческих диалектов, где в начале слова нет придыхания, на свадебных пирах, званых обедах или в женском собрании, под аккомпанемент струнного инструмента; как они ложились на порождаемые щипками приглушенные мелодии форминги или на звуки торжественной кифары, мощного барбитона или похожего на арфу пектиса; как они сочетались с высоким магадисом или глухим хелисом.

Мы знаем только, что слово «лирика» есть производная от инструмента – лиры и что прижилось оно только через триста лет после смерти Сапфо благодаря александрийским ученым. Это они подготовили полное собрание ее сочинений в восьми или девяти книгах, исписали бесчисленные папирусные свитки тысячами тысяч строк, упорядочив их по стихотворному размеру, сотни песен, из которых только одна дошла до нас в целости, – и в том заслуга ритора Дионисия Галикарнасского, жившего в Риме в эпоху правления императора Августа, в своем труде «О соединении слов» он привел песнь Сапфо от начала до конца как пример, достойный восхищения. Еще четыре строфы сберег для нас уже упомянутый незнакомец Псевдо-Лонгин; пять строф из другого стихотворения удалось сложить из трех фрагментов, сохранившихся на трех различных папирусах; еще четыре, небрежно нацарапанные рукой египетского школяра во II веке до н. э., остались на глиняном черепке размером с ладонь, найденном только в 1937 году; на потрепанном пергаменте времен раннего Средневековья уцелели отрывки пятой и шестой песен, седьмая и восьмая совсем недавно ощутимо пополнились фрагментами, прочитанными с отрезков папирусных полос, использовавшихся для бальзамирования египетских мумий и изготовления книжных переплетов, хотя над расшифровкой одного из стихотворений целая армия ученых бьется до сих пор, не в силах прийти к единодушному заключению.

Горстки слов или скудные строчки сохранились в крупноформатных кодексах, создававшихся писцами Средневековья, приведенные грамматиками Афинеем и Аполлонием Дисколом, философом Хрисиппом из Сол и лексикографом Юлием Полидевком в качестве иллюстрации той или иной особенности стиля, гласного звука или названного в честь Сапфо стихотворного размера; всё остальное – обрывки: несколько разрозненных строф, в одну-две строки, не более, ритмы, будто пропущенные сквозь сито, единичные слоги и буквы, вырванные из контекста, концы слов, оборотов – или же их начала, строчки, которым далеко до фразы, а до смысла того дальше.

…

… и ступаю я…

…

… нынче …

…

… оттого что …

… согласия …

… хор, …

… светлозвучный

…

… всем …

…

Где пение умолкло, где не хватило слов, где свитки порваны или истлели – там проступали точки: сперва по одной, затем попарно, и вскоре – смутным абрисом ритмического трезвучия – явилась запись безмолвного плача.

Песни стихли,