занимала главную роль.
Парана слышала от людей, что ее прабабушка, родословная которой была связана с хантыйской княгиней Анной Путреевой, славилась своим мастерством большой шаманки.
Все шаманки рода Путреевых были целителями. Лечили травами, наговорами, изгоняли болезни и недуги заклинаниями, тайны которых они свято хранили и передавали только своим близким родственникам. О своей прабабке Парана знала, что та была своенравной, гордой, властной, но очень любвеобильной женщиной. Поговаривали, что будучи уже замужем, она тайно встречалась с заезжим из Конды казаком, который служил у князя Сатыги.
Может быть, этой тайной любви с донским казаком были обязаны женщины рода Путреевых, которые славились своей внешней привлекательностью. В истинности этих преданий можно было легко убедиться, взглянув на красавицу Парану. Ее длинные вьющиеся темно-русые волосы, правильные и приятные черты лица напоминали божественные образы гречанок.
Мне довелось увидеть Прасковью Гавриловну в хантыйской деревушке Халапанты, недалеко от Шеркал, в годы войны, когда ей уже шел восемьдесят третий год. Жила она в маленькой избушке с младшей сестрой Евдокией.
Начальная школа в Халапантах, куда я приехал работать, была открыта в одном из приспособленных зданий, которое выделило правление колхоза, тоже организованного всего год тому назад. Кроме меня в школе работала вторая учительница преклонных лет — Ольга Ивановна Седельникова. Учеников было немного, всего 23 человека, но из-за неимения классных комнат занимались в две смены.
Я часто видел Прасковью Гавриловну, проходя утром на занятия мимо ее дома. В любую погоду эта пожилая женщина, почти всегда в белом холщовом домотканом платье, расшитом аппликациями хантыйского орнамента красного цвета, простоволосая, с пышной шевелюрой белых кудрявых волос, длинным топором рубила дрова для чувала. Дрова ей привозил колхозный конюх. Сухостойное коротье Прасковья Гавриловна ставила аккуратно стволами кверху друг к другу в виде костра, как это делали все ханты в деревне.
Младшая сестра Прасковьи Гавриловны — Евдокия — работала в колхозе дояркой, имела свою корову и снабжала нашу семью молоком.
Бойкая не по годам Прасковья Гавриловна часто заходила к моей матери в гости. У нас сложились хорошие доверительные и добрососедские отношения. О том, что Прасковья Гавриловна была шаманкой, в деревне знали все. В деяниях престарелой шаманки из бывшего княжеского рода власти не усматривали какого-либо вреда, относились к ворожбе, как к умирающему пережитку прошлого, потерявшему всякий интерес людей в победоносном шествии воинствующего атеизма.
Между тем к старой шаманке больные люди обращались часто. Медпункта в деревне еще не было, а до села Шеркалы, где жила фельдшер-акушерка, было далековато. Да и авторитет шаманки Параны был более высок, чем у медработника, которому коренные жители еще мало доверяли. За помощью к шаманке приезжали из Лохтоткурта, Розегкурта, Мулигорта и Вежакор.
Прасковья Гавриловна хорошо умела увязывать знания народной медицины с мистикой, и это усиливало ее престиж в делах врачевания. Ее соплеменники полагали, что духи, с которыми общалась шаманка, были сильнее людей. Лечение с помощью камлания, заговоров, колдовства и заклинаний — все это давало старой шаманке возможность довольно долго пользоваться огромным доверием и уважением сородичей.
Убедиться в этом мне довелось на одном из камланий в дни зимних каникул, накануне Нового, 1944 года. На камлание меня позвала ее сестра Евдокия. Из Розеткурта к Алексеевым привезли новорожденного ребенка, который без умолку плакал, а его пупок при этом высоко поднимался над животом. Не один раз я просил Прасковью Гавриловну разрешить мне посмотреть ее камлание. Такой случай, наконец-то, представился.
В правом углу избы Алексеевых висели иконы Святой Божьей Матери и Николая Чудотворца. Маленький иконостас освещался самодельной лампадой. Вместо нар стояли железные кровати, стол, скамейки и табуретки. Однако традиционный чувал остался, как почти во всех домах жителей Приобья. Он давал не только тепло, но и свет, и это было немаловажно в годы войны при отсутствии свечей и керосина.
В избе были женщины и два старика, которые привезли из Розеткурта молодую мать с больным ребенком. Она развязала тесемки берестяной люльки с вырезанными по ее бокам и спинке орнаментами, с полукружным ободком, на котором висели разноцветные кусочки материи и несколько маленьких бубенцов и колокольчиков. Распеленав дитя, кричащего без умолку от боли, мать подала оголенное тельце Прасковье Гавриловне, сидящей на полу около чувала.
Шаманка трижды обнесла плачущего ребенка вокруг горящего чувала, положила его к себе на колени, пристально и долго смотрела на его оголенный живот и вздутый, покрасневший, как спелая вишня, пупок. Шаманка стала водить вокруг воспаленного пупка двумя пальцами правой руки, движения ее напоминали ввинчивание гайки, торопливо нашептывала слова каких-то заклинаний. Отдельные слова и фразы, услышанные сквозь плач ребенка, означали вежливые просьбы к кому-то:
- Дай мне, Чохрын-Ойка, грыжных слов добрых... — обращалась шаманка к огню чувала, временами опуская плачущего ребенка на колени и, как бы снимая что-то с его тела, “бросала” это “что-то” в чувал. Затем она взяла маленький железный прут и начала стучать им о медную тарелку. Малыш на мгновение замолкал, поворачивал свою голову в сторону звуков, потом снова принимался кричать, быстро сучить ножками и махать голыми ручонками, Прасковья Гавриловна ласково гладила ладонями живот ребенка, тихо приговаривая:
— Мои добрые духи... придите... придите, помогите мне, помогите...
Я видел, с каким вниманием присутствующие смотрели на шаманку, ни на один миг не допуская сомнений и недоверия. Наоборот, они самоотреченно, с мистическим страхом, смотрели на шаманку, боясь упустить ее движения и жесты. Они тоже хотели своими глазами “увидеть”, своими ушами “услышать” вызванных духов. Когда шаманка вскрикнула: “Пришли духи, пришли... ” — все встрепенулись, вздрогнули и потянулись в сторону чувала душой и телом. Можно полагать, что этот момент камлания был проявлением внушения, гипнозом, фактором высвобождения из-под контроля сознания и включения саморегулирующего подсознания. Но шаманка, сделав паузу, продолжала заниматься своими вполне прозаическими делами бабки-повитухи. Затем снова наступила пауза. Значение их в шаманском камлании крайне велико и внушительно. Присутствующие сами начинали искать контакты со сверхъестественными силами, которые пришли сюда по зову их избранницы и находились здесь рядом с ними. Они жадно, с мистическим страхом смотрели на шаманку, ожидая какого-то чуда. Они ловили глазами ее малейшие движения и жесты.
Шаманка, устремив свой взор поверх пламени, долго смотрела широко раскрытыми зрачками в черное зево чувала. Ее глаза горели каким-то необычным фосфорическим светом. “Оглушая” присутствующих мистической паузой, она превратила внимание и энергию всех в сгусток такой затаенной силы, которая, казалось, готова своим взрывом прорваться наружу и разрушить все на своем пути.
Шаманка то торопливо, то медленно, растягивая слова, переходя к шепоту и речитативу, запричитала:
—...
