У Кости екнуло сердце тревожно.
— Семен Карпович, — крикнул он негромко. Семен Карпович вылез из каменного пролома в стене сожженной в мятеж гимназии. Подошел, охлопывая осыпанную известкой кепку о колено. Проворчал сердито:
— Кто-то ночевал в этих камнях, а услышал нас, смылся. Только и есть что табачный дух оставил. Да не один был — двое или трое. Один так бы не начадил. Ну да ладно. Что у тебя тут?
— Вот идет парень, — показал Костя на идущих внизу. — Похож очень на Маму-Волки. И рост, и лицо, и волосы белые…
Семен Карпович положил руки на маленький заборчик, отделяющий набережную от откоса и пригнулся, всматриваясь пристально. Пара тем временем миновала погнутые заборы возле самого берега и скрылась за стенами двухэтажного бревенчатого дома. Только тогда Семен Карпович ответил, вроде как нехотя:
— Нет, это не Мама-Волки. Тот поуже в плечах. Да и будет ли так разгуливать. Ты вот что, — приказал он, натягивая кепку на голову и беспокойно оглядывая пустынную набережную, кусты, белеющие в лунном свете колонны разрушенной гимназии. — На сегодня находились, хватит. Я зайду в розыск, а ты топай домой…
И Костя потопал домой. Чтобы не думать мучительно о Насте, стал вспоминать как сегодня они были на маскараде в городском саду. Замелькали перед глазами приклеенные бороды, усы, парики, яркие камзолы, кафтаны, башлыки, папахи. Вот две цыганки, одна из которых похоже парень. Вот «летучая мышь», обтянутая в тонкую материю. Вот на скамейке «гусар», а рядом с ним раскрашенная девица в маске, в коротенькой, выше колен юбке. А вот вышла из аллеи навстречу еще одна ряженая, в маске с белым кулем в руках. На груди у нее было написано на бумажной ленте «ночные прогулки». Прошла мимо и можно было читать уже на спине тоже на бумажной ленте «довели до люльки».
Семен Карпович долго смеялся, даже слезы выступили на глаза. Добродушно ворчал вслед девице:
— Из богатых видно. Бесятся они с жиру. Позабирались в штабы, да всякие там инспекции, пайки красноармейцев получают. С краюшки хлеба такая дурь в голову не полезет…
Потом на танцевальную площадку выбралась пара. Юноша в черной маске был обвешен с ног до головы картошкой, луком, морковью, свеклой и на груди у него болталась дощечка с надписью: «хорошо хоть это есть». Девушка была накрыта пучками из свежей травы. На спине у нее тоже качалась дощечка с надписью: «нет галантереи, походим в лапушнике».
Костя возмутился. На фронтах идут бои, люди кровью может быть в это самое же время истекают, может в атаки идут под пулями. А им, и верно буржуйским сынкам да дочкам, хоть бы что. На это Семен Карпович строго ответил:
— Это уже политика, Константин. А политикой пусть Чрезвычайком занимается. Вот если бы кошелек у кого стянули — мы тут как тут. Так что пусть-ка молодежь бесится себе на здоровье…
И опять как там, на фабрике, остался в душе у Кости какой-то осадок, какое-то недовольство. А вслух ничего и на этот раз не высказал, покорно побрел вслед за старым агентом к выходу — надо было «заглянуть» в один притон, да обойти набережную возле разрушенной гимназии…
В общем воспоминаний о сегодняшнем вечере Косте хватило до самого дома. Но вот стоило лечь в кровать, как словно бы наяву увидел залитую солнцем тропу у реки и парня в желтой куртке и ее, Настю, смеющуюся весело. Куда они шли? Зачем шли? Отодвинул занавеску. Блестело крыльцо у дома Силантия, на красной стене каретника плясали, как яблоки, тени листьев старой березы.
— Маешься, Костюха, — донеслось, заставив вздрогнуть даже, из соседней комнаты. — Видно нелегко тебе. И осунулся. Да и во сне бывает кричишь, ругаешься. Может тебя в тюремную охрану? Паек и там приличный, служба тихая, спокойная, знаю, как третий год в уборщицах. Подумай-ка, а то завтра и поговорю с начальником…
Не ответил, притворился спящим. А сам решил ждать, когда она вернется. Только не заметил, как заснул. Когда проснулся — первым делом глянул на двор. Горела теперь ярко стена каретника, дразнилась глубокими щербинами в кирпичах. И тогда затосковал с большей силой. Решил сегодня же отпроситься у Семена Карповича съездить в село, повидаться.
14
В селе было как и прежде и вместе с тем Костя уловил что-то необычное. Выехала из прогона подвода. На стоге сена — бывший лавочник Камышов. Уставился немигающими сонными глазами:
— Ну, кем теперь величать изволите?
— В уголовном розыске. Агентом.
Сочно влип кнут в мокрую спину лошади. Затрещали гужи — того и гляди кувырком крутанется Камышов с воза.
— Иэх ты, — орал, да так, что во всех переулках было слышно, — еще один комиссар в село явился.
Костя растерялся. С чего бы это так разошелся Камышов?
Разъяснил Петр Петрович Дубинин. Подозвал к себе, увидев Костю из окна. Сидел волостной милиционер за кухонным столом, на котором пел тихонько самовар. Волосенки жидкие да седые слиплись на лбу, блестели, будто смазанные репейным маслом. Тоже как и Камышов первым делом спросил про службу. Вот он обрадовался, услышав ответ.
— Костюха-то наш, слышь, — крикнул жене, громыхавшей в кухне, — тоже как и я, в милиции служит, в уголовном бюро. Это хорошо, — прибавил он, — все подмога. А то тут у нас каша может завариться. Сейчас сходка будет. Приехали из уезда начальник милиции, да военком, насчет мобилизации лошадей. Воевать-то вон приходится как много. А народ, те скопидомы вроде Камышова, да Побегалова, да старосты Кривова, да Епифана, да Семенова уже с утра как белены объелись: мол, грабеж средь бела дня… Так-то бы ничего, пусть орут, да бандой Озимова стращают. В красноармейцах служил даже, а как папу потрясли, так и взялся ходить по лесам, да по кустам, с дезертирами стакнулся. Будто где-то по слухам неподалеку. Грозит, дескать, Озимов перестрелять всех, кто богачей наших посмеет обидеть. Ну, меня смертью он не испугает, повидал всего на войнах-то. А вот за товарищей из уезда побаиваюсь сильно, попадут как куры во щи. Оружие-то у тебя с собой?
— Не дали еще, — смущенно ответил Костя, — учат стрелять пока. Потом дадут.
— Ну, конечно, не сразу такое дело. Сначала проверят кто ты да что, да годишься ли, а уж потом и наган запишут… Ну, все равно ты на сходке будь.
— Ладно, — ответил, перекладывая из руки в руку мешок с бельем для стирки, ландрином, махоркой, с цинковой банкой из-под пороха, в которой привез соль-бузун. А про себя подумал: «Мне-то что эта сходка, у нас лошади нет».
Мать он
