на стол, что бог послал, – завтра день трудный, в школу поедем утром. Она тут недалеко, можно и пешком дойти.
– Так летние каникулы в школе…
– Ну и что же. Учителя работают. Я уже звонила директрисе, договорилась о приёме. Так лучше: сразу тебя запишем. Ни о чём не беспокойся, формальности с пропиской и проживанием я уже, считай, уладила. Ты Арию паспорт отдала?
Я сонно кивнула:
– Он всегда такой немногословный?
– Что же зря воздух сотрясать? – заступилась за сына мать.
– И то верно.
– Наелась? Идём, комнату покажу… Во-от! Нравится? Всё чистое, постиранное, отглаженное… Ты мне вот что скажи, девонька. Говорят, на золотую медаль идёшь? Премудрая, значит, Василиса. Так и кликать тебя все будут, Премудрая.
Помню, глаза слипались от усталости. Я подавила зевок:
– А где же стеклянный магический шар? Разве не полагается смотреть в него и прорицать увиденное?
Жива зыркнула на меня из-под чёрного платка:
– Есть у меня и шар стеклянный: для пущего эффекта народ стращать. Только с тобой он мне не нужен.
Вещунья уселась в ногах на железной кровати:
– Ты слушай, что я расскажу.
– О суженом-ряженом, что ли?
Зевнув, я приготовилась слушать сказку. Сейчас наврёт мне с три короба, но это даже интересно.
– А хоть бы и о нём, – не смутилась сарказмом Жива, – но не скоро он у тебя появится, девонька… лет через девять. И только ещё через три лета женится он на тебе.
– Через двенадцать лет? Это же уже двадцать первый век наступит! Две тысячи шестой год! Мне исполнится сто лет в обед! – улыбнулась я прорицательнице.
– Двадцать семь лет всего-то… Разве много при твоей красоте?
Слушать вещунью и забавно, и грустно. Бедная тётя Жива! Сама не ведает, что говорит…
– Какой он будет? – поинтересовалась я.
У Живы глаза засверкали. Она мечтательно уставилась в потолок и изрекла:
– Красавец из красавцев… высокий, статный… глаза синие, губы румяные, волосы русые… Всё при нём. Богач из богачей.
Тут мне стало смешно. Я уткнулась в подушку и подавила смешок. А Жива всё расписывала будущего суженого: и горяч, и умён, и верен, и щедр…
– А как я его узнаю? Как пойму, что он суженый?
Тётя Жива оторвала вдохновлённый взгляд от потолка:
– Сердце подскажет. Вот через девять лет, как поедешь в Тбилиси, встретишь его.
– Ни за что туда не вернусь! – возмутилась я.
– Вернёшься… На вокзале… первый, кто предложит тебе помощь на родине, тот и будет твой суженый. А, вот! Совсем забыла… какая у тебя любимая песня?
– Не знаю… любимой нет… «Сулико» мне нравится или «Во поле берёзка стояла».
– Пусть будет «Сулико»! Он будет петь «Сулико» при встрече! И ты отдашься ему в первую же ночь!
– У-ух! – только и выдохнула я. – Теперь понятно, что такого субъекта в природе не существует и не может существовать. Я никогда не стану заниматься этим без любви!
– Так по любви всё будет: и у него, и у тебя. Он-то уже давно по тебе сохнет, ждёт тебя, голубка, пока в возраст войдёшь!
– Как же это возможно!
– Знаю только, что любить будешь больше жизни… И ты уже им очарована и хочешь только его…
Я в смятении посмотрела на Живу. Смутный образ мужчины возник и пропал. Вот он опускается передо мной на колени и зарывается лицом в складки платья. Сквозь тонкий шёлк я чувствую прикосновение горячих щёк к бёдрам и в смятении дотрагиваюсь ладонью до кудрей…
Я видела лишь тёмный затылок, склонившийся над коленями, но чрево чутко отозвалось на далёкий, чуть слышный зов суженого.
С трудом сохраняя спокойствие, я заворожённо вглядывалась в черты, затуманенные временем, но ничего не могла разобрать. След от прикосновения жёг кожу, поцелуи жалили огнём и не было сил противиться желанию.
– …и детей родишь пригожих, на мужа похожих… – голос Живы странным образом изменился. Вроде бы и она говорит, но без эмоций и чувств, голосом чужим, монотонным и вялым, как под гипнозом.
Смеяться уже не хотелось:
– Тётя Жива, спасибо, но…
Жива закрыла глаза и прокричала:
– В год 7514-й! Но только прежде убьёт он твоего отца, сам в полон попадёт, да тебя из полона освободит!
Я вытаращила на кликушу глаза:
– Вы что говорите! Мой отец умер!
Но Жива уже не слышала меня:
– Через три года встретишь ещё «тридцать три»! Встретишь родную кровь! Через девять лет, то, что ты носила двадцать девять дней на руке, будешь носить три лета на голове! В Глдани оба в полоне будете! Полон закончится, когда молодой лев одолеет старого!
Жива поднялась с кровати, вытянув перед собой руки, открывая невидимую дверь. На пороге комнаты Жива обернулась, и глаза её сверкали страшно и отрешённо:
– Берегись платья! Платье тебя погубит!
Жива распахнула воображаемую дверь… и исчезла.
Я испугалась, открыла рот в немом крике, но закричать так и не успела. Навалилась страшная усталость, и, упав в подушки, я уснула».
Глава 8
«Наутро Жива разбудила меня. Я с ужасом уставилась на вещунью:
– В-вы уже вернулись?
– Откуда, милая? – удивилась Жива. – Я никуда не уходила. Спала всю ночь как убитая.
«Неужели приснилось?»
– Так вы ничего не помните, тётя Жива?
– Отчего же, помню… но не всё. Я ведь, милая, когда в транс вхожу, потом мало что помню. Издержки профессии. Неужто плохое тебе что-то предсказала?
– Да так, ничего особенного.
– Ну, если ничего особенного, так и забудь. Собирайся, девонька, завтракай, бери свои грамоты, дипломы. Едем в школу…
В соседней комнате шумел телевизор. Через полуоткрытую дверь я увидела на экране энергичного плешивого карлика с длинным носом и с заострённым черепом. Богатый русский еврей распинался о достижениях ЛогоВАЗа. Карлик энергично подпрыгивал в подтверждение своих слов, стараясь выглядеть героически и, вероятно, выше. Но ничего героического в его облике не было. Не было тем более ничего советского, хотя по возрасту он должен был успеть побывать и октябрёнком, и пионером, и комсомольцем, и даже коммунистом со стажем.
Толпа, на фоне которой карлик распинался, внимала и рукоплескала от восторга.
«Черномор… колдун Черномор!»
На смену «Черномору» к микрофону вышел банкир, тоже лысый, маленький, узкоплечий и с брюшком. Он дёргал бесформенной бородкой.
Ни дать ни взять – гном садовый. За гномом стояли две девицы с плакатом «Объединённый банк» и демонстрировали толпе обнажённые ляжки.
Картинка в телевизоре сменилась, и пол-экрана заняло лукавое лицо полупьяного президента. Говорил он невнятно, развалившись в кресле на фоне малахитовых колонн.
Невольно я представила президента блюющим в золотой унитаз.
«И этот… тоже Черномор!»
Я отвернулась, оглядела скромные стены избы и расстроилась. Суженый на фоне лукавых, старых
