Потому вынужден вам отказать: времени, к сожалению, на всё просто не хватает. — Сказать, что неблизкий, но всё же родственник рода Романовых внешне расстроился — значит не сказать ничего. Держать лицо, да и лицедействовать тоже, он умел прекрасно. Лучше, чем кто-либо из тех, с кем мне пока довелось поговорить. Он не переигрывал и хорошо подмечал, на что обращает внимание собеседник, дабы обернуть чужую внимательность себе не пользу. От телепатов у него тоже была припасена защита, для меня, впрочем, переставшая быть преградой.
Всё, что не «пустота» Синицына и Марины подле цесаревны, для меня ни разу не препятствие.
— Жаль, очень жаль. Вы и сейчас, и в дальнейшем могли бы ко всеобщей выгоде поспособствовать укреплению имени нашего холдинга на международном рынке. Ваше имя и способности улучшили бы наше положение…
— Не в последнюю очередь, господин Елецкий, мы смогли встретиться здесь как раз по причине, из-за которой моё участие в работе ваших кампаний привело бы к очень нежелательным последствиям. — Я дождался, пока парень нахмурится, а как бы случайно оказавшиеся поблизости дворяне прислушаются. Да, я действительно хотел одним выстрелом покончить с этим «зайцем» раз и навсегда, чтобы в ближайшие месяцы точно не возвращаться к этому вопросу. — Сейчас я — это мишень для противников Трона. И я уверен в том, что всё, с чем я буду связан, попадёт под удар. Может, нанесут его не пулями и псионикой, но вам вряд ли понравится делить со мной последствия.
Думал Елецкий, истинный наследник своего отца и присущих ему около-либеральных движений, недолго.
— Это… имеет смысл, господин Геслер. Не то, чтобы я не хотел протянуть вам руку помощи, но так можно случайно помешать государственным структурам. Они ведь озаботились вашей защитой?..
— Бесспорно. — Я кивнул, отметив, что здесь и сейчас парнишку волновало то, что он оказался со мной в одном зале на границе центральных и срединных районов Москвы. — Не уверен, что даже самого Императора на прогулках охраняют так же, как сейчас этот дворец. Ни вам, ни другим гостям нечего опасаться.
Кроме какой-нибудь ядрёной бомбы компактных размеров, которая может оказаться в подвалах дворца по той же случайности, по которой спецы-самоубийцы оказались в Москве, сменив цель с псиона шестого ранга на такого скромного меня.
— Если не верить нашим защитникам, то кому вообще верить, верно? — Елецкий нервно хихикнул, сделав шаг в сторону. — Благодарю за беседу, господин Геслер, но на этом я, пожалуй, вас оставлю.
— Благодарность взаимна, господин Елецкий. — Трусам — скатертью дорожка. Хотя мне-то легко говорить, особенно после того, как я осознал собственную способность к выживанию хоть в геенне огненной.
Разного рода всё ещё оставалась единственным, чего я по-настоящему опасался, и эту проблему это нужно было срочно решать. Решено: ночью проштудирую всё, что у меня есть на тему применения биокинеза в деле определения подозрительных веществ. Ну и с тем, как можно применить теле-, пиро- и гидрокинез в черте своего тела для отделения и выведения отравы. Если получится таким образом фильтровать кровь, — слышал что-то про её очистку через выведение вовне тела, — то всё станет ещё проще. Главное — определить яд, а всё остальное, с моим контролем и «вечностью», заключённой в минуте, приложится. Но это, конечно же, самый минимум, ибо идеальным вариантом станет способность регенерировать или хотя бы заново выращивать повреждённые органы… и нервы. Потеря подвижности мне не грозит до тех пор, пока я нахожусь в сознании, чего не скажешь о ситуации, когда некий токсин или физическое воздействие заденет нервы или, скажем, печень. Я пока не был уверен в том, что повреждение нервной системы не срубит на корню мои псионические способности, а проверять было боязно. С одной стороны — действительность с моей «заморозкой», где тело вообще не играло никакой роли, а с другой — настоящая и ощутимая усталость, близкая к нервному истощению после чрезмерно активной работы с псионикой и разумом в течение всех суток. Притом манипуляции с разумом напрягали тело в большей степени, нежели теле-, крио-, пиро- и прочие кинезы.
Не было бы этих загадок — я бы уже удавился со скуки, наверное.
— А ты неплохо держишься, Артур. — Хмыкнула Лина, подошедшая ко мне сразу после того, как отвалился очередной желающий со мной поболтать. Очень, очень печальная ситуация… для цесаревны, которая искала моей компании только и исключительно потому, что здесь больше не было никого, с кем она могла бы нормально поговорить. Единственная подруга была вынуждена остаться где-то там, чтобы не ставить под удар маскировку Лины, а Владимира поглотило чудовище под названием «дела», отпинаться от которого у цесаревича было шансов меньше, чем у меня — отбиться от бесконечных девиц, стремящихся отведать комиссарского тела. — Скажи, тебе не тяжело постоянно думать в ускоренном состоянии? Не скучно? И как ты это выдерживаешь?..
Я хмыкнул, даже не став сдерживать полноценную улыбку. Хорошо, что я успел обезопасить наш разговор, ведь даже слушок об ускорении мысли может дорого мне обойтись в итоге.
— Я, конечно, успел закрыть нас от прослушки, но перед обсуждением таких вещей лучше как-нибудь намекать…
— А ты разве не устанавливаешь такую защиту моментально? — Хиро прищурилась девушка, будто пытаясь рассмотреть что-то в моих глазах.
— Все ошибаются, и не всегда из-за собственной расхлябанности или неожиданности. Любого можно опоить, отравить или просто вымотать, доведя до состояния нестояния… — Подумала Лина совсем не о том, но какие её годы. — Да и к хорошему быстро привыкаешь. Задумаешься, заговоришь не о том и не там, и случится… что-нибудь.
— Такими нотациями ты напоминаешь мне отца… — Покачала головой «принцесса», поправляя причёску. Волосы с рыжим отливом контрастировали на фоне тёмного с фиолетовыми элементами платья, как бы акцентируя внимание на природной красоте девушки. По крайней мере, так это, наверное, задумывалось стилистами, без услуг которых особа императорских кровей наверняка не обходилась. — Он тоже считает, что столпом наших жизней должна быть постоянная бдительность. Но на вопрос о том, как так жить, не отвечает…
— Просто твой отец здраво смотрит на реалии окружающего нас мира. Это обычный человек может, с оговорками, не видеть в каждом втором врага просто потому, что у него нечего отнимать. Но стоит только завладеть чем-то, что недоступно окружающим — как те начнут вольно и невольно размышлять о том, как бы это что-то отнять. — Я не был большим
