Немногие продукты могли выдержать хранение сроком в полвека без специальных условий, то есть почти под открытым небом. В детстве Саша пробовал древний мёд, банку нашел кто-то из его друзей в подполе одного из домов в пригороде. Тот был тёмный, почти чёрный. Вкус он имел странный, но никто не умер. Хотя больше ложки никто есть не стал. Попадались и разноцветные карамельки. Но это мёд, сладости. Сахар – хороший консервант. А другие продукты, из белков и жиров, никто обычно не рисковал пробовать.
Найденные как-то раз шоколадки отдали свиньям. Хоть те и хранились герметично, всё равно были не просто покрыты налётом, а превратились в каменную гадость. Видимо, ненатуральные были. Хотя Пустырник возразил, что натуральные ещё раньше разложились бы на молекулы.
Возможно, питательная ценность в них оставалась. Но пробовать еду из городских подвалов – это даже не лотерея, а русская рулетка. А вот карамель, хоть и явно чудовищно изменилась, была съедобна – именно благодаря ей Младший знал вкус шоколада, кока-колы, ананаса, киви и многих других вещей. Хоть и говорили старшие, что это химический вкус, не настоящий.
Проблема была даже не в содержимом. Если оно было стерильно, то туда микробы попасть не могли и без воздуха не размножались. Проблема была в таре. Банки портились, металл ржавел. А если была царапина или вмятина – то ещё быстрее.
Причём говорили, что консервы, сделанные перед самой Войной, хранились не так долго, как произведённые в СССР. Вообще, судя по рассказам взрослых, которые сами родились много позже, СССР был чем-то вроде Эльдорадо. Про тогдашнее мороженое, например, легенды ходили.
Были ещё и специальные хранилища. Типа того же Ямантау. Стратегические резервы. Но их давно разграбили – причём не одиночки, а крупные постъядерные города, большие банды и протогосударства, типа той же Орды.
Да и Сибирская Держава, как говорят, в первые два десятилетия своего существования сильно поднялась за счёт того, что выгребла все эти хранилища на своей территории. Товарищ Богданов лично возглавлял такие экспедиции, и всё найденное объявлялось государственной собственностью. Это позволило, как говорил дед, не только сносно кормить население (даже скоту иногда доставались испорченные консервы), но и высвободить рабочие руки для промышленности и строительства. Сколько-то банок попало в Прокопу, всё-таки она форпостом была. Но к пятидесятым годам всё это давно было съедено или, если испортилось,– утилизировано.
Ещё дед говорил, что параноиков «выживальщиков», делающих запасы в подвалах, в России никогда не было столько, сколько в Америке. Очень редко попадались хорошие нычки в частных домах. Обычно только испортившиеся соленья и засахаренное варенье.
Вот поэтому Саша мог надеяться только на охоту, рыбалку и собирательство. Но зима – не самое подходящее время. Он, конечно, попытается ловить зайцев, ходить на речку. Но особо рассчитывать на это не стоит.
Дотянуть бы до весны, а там и до лета рукой подать. Летом будет проще.
В соседнем доме Саша нашёл столик. Когда-то на нём лежала газета, а может, целая стопка. Теперь их не осталось, но сохранился след от типографской краски на столе, будто оттиск. И можно было разобрать заголовки: «События в Сирии вызывают опасения международного сообщества», «Раскрыты подробности переворота в Иране», «Политический кризис на…».
Кто-то ведь читал это. Накануне Армагеддона. Столик парень забрал себе, хотя на растопку тот не пойдёт. Пригодится для журналов. Не зря ведь он так и называется «журнальным». Несколько журналов у Саши было. Почитает и сожжёт.
Жители покинули деревню в спешке. Ни костей, ни остатков одежды, обозначающих место гибели людей. Саша знал, что когда кончаются силы, еда и тепло, человек ложится и замерзает – хоть на улице в снегу, хоть в своей постели. Тихая и довольно лёгкая смерть.
Но отсюда люди ушли. Значит, силы ещё были и оставалась надежда. Может, на то, что в городе или в лагерях беженцев шансов побольше.
Тут он вспомнил картину, которую довелось увидеть в соседней деревне. От того зрелища ему долго было не по себе, хотя Саша думал, что его уже ничем не пронять.
Та деревня, к северу от Лозовой, тоже была покинута. Даже названия её он не узнал – ни одного придорожного указателя не сохранилось. Но там была церковь, кирпичная, крепкая. Купол ещё золотился. А может, это был обман зрения. Он в середине дня пришёл, когда ненадолго выглянуло солнце.
Вход в здание был заколочен крест-накрест. Как в том купе поезда, в котором он однажды ночевал во время своего длинного перехода, Саша не сразу понял этот знак и отодрал доски ломиком, думая разжиться свечами. Миновал коридорчик и отпрянул. В просторной комнате с высоким расписным потолком и зарешёченными окнами (попробуй, прогрей такую, да и не видать печи), лежали вповалку скелеты. Все одеты по-зимнему, в польтах и тулупах, замотаны в лохмотья, которые когда-то были шарфами и платками. На ногах – остатки обуви, в основном валенок и каких-то бот. И все без шапок.
Лежали они перед стеной из икон. Вроде бы она зовётся «иконостасом», хотя Саша слабо разбирался в вопросах религии. Почти все лики святых были смазанными, размытыми, но несколько (Саша не знал их имён) казались не тронутыми временем и непогодой. Они будто следили глазами и за паствой, и за тем, кто потревожил их покой. От этого зрелища даже ему захотелось перекреститься. На всякий случай.
Саша быстро ушёл оттуда, не стал даже свечки брать, хотя они в хозяйстве очень требовались. И дверь снова заколотил. Да ещё, непонятно к кому обращаясь, пробормотал: «Покойтесь».
Молодые, скорее всего, ушли в лагеря беженцев. А старые не бросили свои дома. И может, старики из Лозовой, где храма не было, ходили сюда, да в тот последний день, здесь и остались.
Сны были тягучими, странными, давящими, но никак не могли оформиться в явный кошмар. Однажды Сашка проснулся среди ночи. Вроде бы его разбудил какой-то непонятный звук. Вдруг накатил дикий страх. Сашу потряхивало. Сердце колотилось, как ненормальное. Несмотря на ударный труд пышущей жаром печки, куда он, не боясь угореть, подсыпал два ведра угля, ему стало холодно. Изнутри.
Что это было? С вечера парень на всякий случай заводил будильник (иначе он ведь теперь, после болезни, мог и полдня проспать), но до звонка было ещё далеко.
Долго лежал и прислушивался. Звук не повторялся.
Потом Саша поднялся и пошел на ощупь, ориентируясь по отсветам из поддувала, куда ссыпались красные угли.
Наткнуться на что-то ему не грозило. Мебели мало, и он знал комнату, как свои пять пальцев. Осторожно отодвинул засов и вышел в сени. Дверь за собой прикрыл, чтобы из жилой части избы не выходило тепло. Он хорошо утеплил её, прибив по периметру уплотнитель из чего-то типа войлока. Борьба за тепло напоминала ему экономию воздуха в потерпевшей аварию подводной лодке или космическом корабле.
В сенях стоял мороз почти как на улице. Тут было незаколоченное окно, маленькое, как бойница, с чудом сохранившимся стеклом.
