бункеры в лесу на меандре где-то между нынешним природоохранным центром и пляжем «я таджика». Мост через Арду ещё не навели, и руду из штольни – той самой, куда я заглянула одним глазком, – переправляли в вагонетках по канатной дороге.
Своего сына, то есть деда Кирчо, дед Иван отправил учиться в первую мужскую гимназию в Сандански, а следом уговорил поехать в Станке Димитров и поступить в горное училище. После учёбы дед Кирчо, поработав в угольных шахтах Димитровграда, вернулся к отцу и не узнал родной город. В шестидесятые здесь всё изменилось, и шахтёры, прежде ютившиеся в палатках на левом берегу Арды, переселились в пятиэтажные панельки. С каждым годом людей в Маджарове становилось больше. Повсюду сновали обслуживающие рудник автобусы, строились магазины, насосные станции, казармы, выкапывались водохранилища, а к отдалённым уголкам бывшей кальдеры протягивались электрические провода. Через Арду перекинулся бетонный мост, и гружённые рудой австрийские самосвалы выехали из Маджарова прямиком в Кырджали.
В Маджарове дед Кирчо познакомился с будущей женой, Стефкой, теперь уж двадцать лет как погибшей в лесном пожаре за Бориславцами. Она приехала сюда из Софии геоморфологом, работала в диспетчерской шахты, затем устроилась в маджаровский культурный центр, и люди сходились послушать, как Стефка поёт «Субботний, субботний вечер – праздник для моей любви». Дед Кирчо напел нам по-болгарски эту песню, и получилось у него плохо, но мне понравилось, потому что из всего, что он вспомнил о своей жизни, лишь этот едва различимый напев, кажется, действительно заставил его расчувствоваться.
Дед Кирчо замолчал, и Гаммер спросил о жизни в Малой Азии. Старый дед Васил неохотно говорил о том времени, но, когда говорил, юный дед Кирчо слушал, а теперь пересказывал нам, и мне стало немного не по себе, когда я ощутила нерушимую связь между Вихрой, её папой Страхилом, дедушкой Кирчо, прадедушкой Иваном, прапрадедушкой Василом и тем далёким основателем рода Костадиновых, чья мать боялась, что дикий зверь отнимет её грудное молоко. Эта связь завораживала и пугала одновременно. Я посмотрела на Вихру, и мой взгляд прошёл сквозь неё в глубь веков. На коротенькое мгновение мне показалось, что лицо Вихры высвечено не экраном смартфона, а сосновой лучиной, чей огонёк преображает Вихру, делает похожей на всех прабабок разом: и тех, кто возвращался в Родопы из Малой Азии, и тех, кто впервые поднялся сюда на смену угасшим фракийским племенам.
Во мне подобной глубины не было, и я загрустила. Папа искал в архивах и читал всякое, а дальше неродных дедушки и бабушки заглянуть не сумел – история их родителей безвозвратно стёрлась в Гражданскую войну. История родителей бабушки Нины стёрлась в тридцатые годы. И я решила, что обязательно проведаю рязанских родных. Поеду одна, если мама не захочет со мной. И родного дедушку на Украине найду. Узнаю как можно больше о семье, сколько бы у меня ни набралось дедушек и бабушек, кровных или приобретённых, чтобы в своё время рассказывать о них своим внукам, как это делал дед Кирчо. Подумав так, я улыбнулась, а дед Кирчо вскоре ушёл к себе в комнату, и мы разбрелись по кроватям.
Утром из овчарни выскользнули бодрые и возбуждённые. Прокрались к хозяйскому дому, похватали из холодильника закупленные с вечера припасы и возле раковины положили записку с легендой про Окопу. Прошмыгнули в калитку и под приветственный лай собак припустили по дороге. Даже Глеб поддался общему веселью – вновь показался обычным десятиклассником, ничуть не отягощённым собственной важностью.
У отделения почты мы остановились отдышаться и дальше могли бы идти спокойно, но, подгоняемые желанием скорее разгадать тайну кафельной карты мира, всё равно торопились. Правда, на подъёме я запыхалась и потребовала сбавить обороты.
Повторив позавчерашний путь, мы выбрались на грунтовую дорогу и принялись вслух рассуждать о галечном пляже, о железном порошке и банке из-под птичьего корма. Переговорили об всём по десятку раз, но сейчас наслаждались тем, что можем говорить открыто, не таясь от Вихры и Богданчика. Настя подшучивала над паранойей Гаммера, мешавшей нам спокойно жить. Он отвечал серьёзно, и Настя, испугавшись его поучений, быстренько сменила тему, а я вспомнила, что советские переселенцы находили на берегу Балтийского моря огромные куски янтаря. Не догадываясь о его стоимости, они топили им печь. Я представила, как цыгане вскрывают сундук Смирнова. Завладев ценными бумагами на предъявителя, пускают их на растопку, уверенные, что сжигают обычную макулатуру, а какую-нибудь золотую фитюльку, скреплявшую бумажные листы, нарекают собственно сокровищем, ради которого и затеялась эпопея с головоломкой. Получилось неправдоподобно, но я рассказала всем про янтарь и золотую фитюльку. Гаммер ответил, что по части сокровищ цыгане поумнее любого из нас.
– И кто теперь зануда? – покривилась я.
Из вредности заспорила с Гаммером. Потом у дуба с указателями мы свернули направо, углубились в заросли дикого шиповника, и разговоры прекратились.
Без особых приключений и почти не расцарапав руки, мы хоббичьей группкой вышли на обзорную скалу. Миновали бельмо выцветшего плаката и вскарабкались на базальтовые глыбы. Гаммер оборачивался и взглядом спрашивал, не нужна ли мне помощь, а я на удивление хорошо справлялась и сама. Шла в горную библиотеку, как на работу. Ноги не болели, колени не тряслись, да и взбираться на горные кручи было не так страшно, как в первый раз.
Тёмная темница сияла лишь в головоломке Смирнова, и мы умудрились немножко заблудиться, но в конце концов очутились в библиотеке. Сразу взялись бы за карту мира, но Гаммер убедил нас для начала навести в пещерке порядок. Мы с Настей заметили, что уборка помещений не входит в обязанности охотников за сокровищами, и с ужасом увидели, как Гаммер достаёт из рюкзачка самые настоящие веник и совок! Деваться было некуда. В итоге Гаммер размахивал веником, я в совке выносила мелкий мусор, Глеб в руках выносил крупные осколки обычной плитки, а Настя заботливо перебирала плитку с кусочками карты.
Закашлявшись, Настя поинтересовалась, не догадался ли Гаммер заодно прихватить швабру и пару вёдер с водой.
После уборки мы подождали, пока уляжется пыль, и при свете фонариков осмотрели библиотеку. Простучали настенную плитку, поискали скрытые углубления, рычажки, надписи – что угодно. Гаммер разжился палкой и простучал потолок. Не поленился выйти наружу и вскарабкаться на верхушку гребня. Я не хотела его отпускать, говорила, что это совершенно бессмысленная затея, а потом отпустила и с ужасом увидела, как он покачнулся на гребне, когда по нему ударил ничем не сдерживаемый горный ветер. Гаммер обнаружил, что прежде в потолке библиотеки была широкая брешь. Заметив, с каким страхом я слежу за каждым его движением, напоследок, потрясая над головой палкой, изобразил ликование дикаря и остался собой очень доволен. Спустившись, объяснил мне, что тут скорее ликование таскенских рейдеров из «Звёздных войн», а я не захотела разбираться и высказала Гаммеру всё, что о нём думаю, – сделала это до того проникновенно, что Настя показала мне большой палец.
Вернувшись в библиотеку, мы обсудили залитую бетоном брешь в потолке, отыскали на внешнем кафельном овале следы от унесённых цыганами стеллажей, поспорили о том, как именно стеллажи стояли, прощупали высверленные отверстия в полу и… ничего не добились. И да, в узор из моего сна отверстия не сложились. Опасаясь насмешек, я даже не призналась, что вообще попыталась его угадать.
– В индюшке, – сказал Гаммер, – мы бы просто заменили предохранитель, и всё бы заработало.
– Индюшке? – переспросила Настя.
– В инди-хорроре.
Богданчик, наверное, оценил бы геймерскую шутку, но Богданчика с нами не было, а отсылки к хрюшкам-индюшкам мешали сосредоточиться на поиске подсказок. Я так и заявила Гаммеру.
– Я только говорю, что здесь нет скрытого механизма, – оправдался он. – А если есть, то спрятан слишком хорошо.
Глебу надоело нас слушать. Он переметнулся к внутреннему кафельному прямоугольнику, и мы молча последовали его примеру. Вчетвером опустились на колени, принялись ползать по схематично изображённым континентам и океанам. Без затирки кафель смещался, общий рисунок нарушался, но мы убедились, что дополнительных значков, эмблем, посторонних надписей вроде Дэниела Рока на карте нет, и переключились на топонимы.
Я заранее выписала все географические названия Гринландии. Ну, может, не все, но тут доверилась «Википедии». Самостоятельно выуживать вымышленные топонимы из рассказов и романов Грина как-то не хотелось. Набралось с полсотни всяких Ахуан-Скапов и Кордон-Брюнов. Шесть из них встречались непосредственно в «Золотой цепи», и главным оставался Зурбаган,
