своего сына.
Ар медленно, нервно покачал головой, постукивая пальцами по рукояти меча. За долгие годы скитаний он, неприкаянный, привык видеть обман и подвох даже там, где их нет. Но это дело смердит чем-то паршивым, и это видела даже потерявшая память девчонка-белоручка.
— С дороги! — вдруг вскочил на ноги он, выхватывая меч. — Огня, огня! Живо!
Люба кинулась вслед за ним, подняв повыше догорающий факел. Схватив клинок обеими руками, кардиец стал быстро, размашисто рубить толстым лезвием переплетения ветвей и корней. Одна за другой из верхушки опухоли вылетали байлефы, сперва несколько штук, затем еще дюжина, потом — десятки. Они в один голос завизжали, кружа над лесом, стали пикировать вниз. Люба схватилась за рубаху воина, прикрикнула:
— Ар, сверху!
И в тот же миг острие меча пристало к горлу того, кто был скрыт внутри порождения миама. Байлефы разом замолкли, лишь огромные крылья, заслоняя солнце, хлопали в вышине, и их темные тела сливались в тучу, что лишь наблюдала, но не смела напасть.
— Это он… Это же он, да? — ахнула девушка.
Там, в бьющихся живой силой переплетениях, сидел, скрестив ноги, юноша из народа шурров. Длинные рога, как у его отца, сливались с ветвями, а руки его пронзали тонкие, молодые побеги, пульсирующие в такт его сердцебиению. Словно извращенные больничные капельницы и катетеры, они проникали в его вены, наполняя их темно-зеленым соком, отчего каждая венка, каждая жила темнела на его бледной коже.
— Пусть улетят, — строго прохрипел Ар.
Юноша медленно вздохнул, и изо рта его серой дымкой вырвались чащобные споры, пахнущие влагой и мхами. Байлефы, кружившие над ними, стали послушно разлетаться кто куда, расчищая небо над головой. Снова вниз золотыми копьями ударили лучи полуденного солнца.
— Вы не… — тихо прошептал пересохшими губами юнец. Люба склонилась над ним, прислушиваясь и затаив дыхание. — Вы не понимаете… Никто не понимает…
— Что не понимаем? Что такое? Скажи, ну! — взмолилась девушка.
— Отец сказал… Нельзя. Он не понимает…
— Его отец приказал нам его убить, — мрачно произнес кардиец, держа меч у горла юноши. — Дело не в байлефах. Дело в нем. Он — цель.
— Но зачем? На кой гух ему убивать собственного сына?
— Чтобы вот это, — Ар обвел “взглядом” нарост. — Не всплыло. Если об этом прознают высокие дома — по всему Шурраху начнутся чистки.
Вопросов становилось все больше, и от обилия мыслей и новой информации начинала болеть голова. Но больше времени на разговоры не было — с трех сторон из леса все ближе и ближе доносились голоса мужчин-шурров, окружавших источник миама.
— Стой! Не убивай его, — Люба схватила спутника за руку, когда тот уже занес клинок. — Убьем — у нас не будет веса в переговорах. Ты справишься со всеми ними?
Ар покачал головой.
— То-то и оно. Давай-ка…
Она стала одну за другой выдергивать тонкие ветви из рук юноши. Тот застонал, цепкие корни потянулись к Любе, но слишком непокорной была сила миама, слишком мало он о ней
