цыгановатый, на костылях. Я сказала, что в лесу ты, так посулился ещё вечером заглянуть. Говорит, что в больнице вы лежали. — Баба Аня замолчала, глядя на Гриню. А тот, побледнев, резко развернулся и вышел с ограды.
Каким-то чужим, незнакомым голосом спросил Варю, идущую следом:
— Довезти до дома? Или дойдёшь? — спросил, стараясь не глядеть на неё.
— Баб, если ещё раз подъедет, скажи, что мы снова уехали в лес, — крикнула бабушке уже из машины Варя. Улеглась на свою лежанку, тронула его ладошкой по затылку и тихо сказала: — Не хочу я, Гриш, никого видеть. Давай лучше снова к нашим синим горам. Там так хорошо. — И, помолчав, с улыбкой добавила: — С тобой…
Стёпка нашёлся
— Дядя Вася! Поторопись ты, температура так и не спадает! — прокричала из глубины «скорой» зарёванная молодая мамаша. Водитель, Василий Семенов, широкоплечий увалень с багровой крепкой шеей, увидел в зеркале заднего вида, что фельдшер согласно мотнула головой, и прибавил газу своей многострадальной «санитарке». До райцентра ещё минут двадцать пылить.
Они проехали уже больше получаса, и плакавший от самой сельской амбулатории ребёнок затих. Нехорошо как-то затих, и водитель запереживал. Мать — совсем сопливая ещё девчонка, в какой-то несерьёзной шапчонке, как школьница, с самой ещё нянчиться, а она уже мама.
У Василия к детям отношение своё, болючее. Потому что не дал Бог им с Галиной детей. За какие провинности? Ему там, вверху, наверное, лучше известно. Дело у обоих к сорока, а пелёнками да мокрыми ползунками в доме и не пахло.
Вскоре и райцентр показался, а потом и больница. За думками неотвязными вроде быстро и добрались. Чтобы не остудить мальца, Василий припарковался прямо к крылечку, заглушил двигатель. Фельдшер выпустила мамашу, взяла документы, а он понёс следом полиэтиленовые пакеты с вещами малыша и матери. Та бегом по крылечку — и в дверь, не отрывая взгляда от личика ребёнка в покрывальце. Того и гляди, запнётся со своей ношей. Водитель на всякий случай торопливо шёл рядом.
Войдя в детское отделение, оставил у входа свои туфли, в носках прошёл к кабинету сестры-хозяйки, передал вещи. Повернулся уходить и чуть не растоптал малыша, — взлохмаченное существо, в несвежей, мокрой на груди, маечке. Было ему, пожалуй, около двух лет.
— Фу-ты ну-ты! Что ж ты под самые ноги-то?! Чуть не порешил, — выдохнул облегчённо опешивший мужик.
Малыш и не подумал убежать или испугаться. Наоборот, обхватил его джинсовую ногу ручонкой и стал обходить огромного дядьку кругом, задрав кверху личико. На круглой щёчке прилипшая каша. Золотистые волосёнки колечками от пота. Колготки не по размеру, одна штанина спустилась и волочилась следом, как серая змейка. Наступит на неё — упадёт!
Легко, как пёрышко, поднял мальца на руки, подумал: «Кукушка какая-то, небось курит в песочнице. Сидит там, смолит, а дитё без догляду — не ровён час, дверями пришибут».
Был малыш до того лёгок, что, казалось, полый внутри, как бумажная трубочка. И от лёгкости этой беззащитной, цыплячей, будто что-то оборвалось внутри. А ребятёнок ручонками шею обнял и прилип — не оторвать.
В сестринской мальца ворчливо приняла медсестра:
— Опять в самоволку сбёг? Горе с тобой… Но побегай пока, тут никто не обидит.
— А кто его обижал? — зацепило Василия слово. — Тут каво обижать-то? Цыпленок трёхдневный.
— Мамка с папкой, знамо дело, кто, — буднично доложила медсестра. — Рожают по пьяни да не кормят. А то отправляют по соседям хлеба клянчить. Вот эти доходились. Стёпка чуть в кювете не утоп. А сестрёнка постарше, ей семь лет, пневмонию заработала. В лёгких обутках в апреле — это ж какой мамой надо быть, чтоб отправить? Совсем мозги пропили. Отказ маманя на обоих написала, ещё в апреле. Ждём теперь очередь в детдом. Одежонку собираем. Господь бы помог, чтоб место скорей нам выделили. Хоть бы два направления дали, а то и по раздельности придётся.
Медсестра ещё что-то говорила, но Василий уже её не слышал. Крепкая его шея, уже загорелая под весенним солнцем, казалось, ещё хранила на себе почти невесомое колечко детских рук. Шумно затокало в ушах и виске.
«Господь помог… Господь помог. В детдом?» — сокрушённо мотнул головой и побыстрее вышел, чтоб не увидеть снова парнишку.
Назад ехал Василий так же споро, как и с больным. Фельдшер пару раз схватилась за скобу над дверью и спросила:
— Николаич, чо летишь-то? Успели. Давай потише. Вся голова, как барабан уже, от нашей телеги.
— Успели, Таньча. Это точно, — хмыкнул он. Мысль, мелькнувшая у него в больнице, завладела теперь каждой клеточкой. Всем своим существом понял он сегодня, как не хватает ему вот этого доверчивого колечка рук на шее.
Высадив фельдшера у дома, он, не заезжая никуда, помчался в библиотеку, где за столом сидела его супруга. По счастью, посетителей не было.
— Это… У нас будет ребёнок.
— Два! — рассердилась жена. О том, что детей не будет, не один уж врач им рассказал, подробно всё объясняя по бумагам с исследованиями. И лишнее напоминание о несбыточности материнства, как будто об её бабьей ущербности, больно ранило. И слёзы не замедлили блеснуть на глазах, злые и отчаянные.
— Можа, и два. — Василий, придвинув ногой стул, сел на него верхом и стал сбивчиво рассказывать о малыше и о его непутёвом семействе.
Галина слушала, недоверчиво качая головой. Взять отказника и раньше мысль приходила, только боязно обоим было. Добрые-то люди от детей не отказываются. Кто из него потом вырастет? Родительскую кровушку да судьбину с рук, как варежку, не скинешь. Поговорят-поговорят с мужем, да махнут рукой на эту затею. Да всё в эти курорты да лечения пока верят. Хоть и поздно уже, а в прошлом году опять вот на Аршан ездили.
Но прислушиваясь к рассказу о том, как малыш чуть не утонул в кювете, притихла.
— Главно, походит на тебя, помнишь, карточка твоя детская? Один к одному. Надо ж такое, — обмолвился ещё муж. А потом решился:
— Поедем завтра, а? Галь? Давай поглядим токо, а потом уж тебе решать.
— Давай-давай, — неожиданно осердилась она. — Что ты спрашиваешь? Сам же всё знаешь. Карточку эту приплёл для чего-то. Раз уж торкнулся он тебе в душу, значит, не зазря. Поехали. По работе в библиотеку районную надо. Подписку попутно оформлю да документы сдам — и отгул не надо просить.
Утром, ни свет ни заря, вытолкав коров в стадо, Галина надела платье понаряднее, накинула плащ, взяла сумочку и вышла за ворота. Там от нечего делать в третий раз натирал свою машину
