жуткий.
— Разве?
— Хорошо шифруешься, босс, — вздохнула она, — но если знать, куда смотреть…
— Тебя послушать, так я чудовище какое-то.
— Очень надеюсь, что так и есть, — мрачно сказала Швабра.
— Почему? — удивился я.
— Потому что справиться с чудовищами может только другое чудовище. Более страшное.
— Здесь водятся чудовища?
Я знаю ответ, но мне интересно, что она скажет.
— Здесь только они и водятся, босс.
***
— Чёрт, надеюсь, оно просохнет до утра… — Швабра крутит в руках платье, нюхает его, брезгливо морщится, суёт обратно в пакет. — Ладно, пошли, время уже к полуночи. Я понимаю, что на фоне похищенного ребёнка это не тянет даже на мелкую неприятность, но блин! Я теперь буду его пол ночи сначала стирать, потом сушить, а утром пойду на уроки не просто как уродливая обсоска, а как невыспавшаяся уродливая обсоска.
— В семнадцать лет недосып не влияет на внешность. Молодой растущий организм справится.
— Если это был комплимент, босс, то довольно тухлый. Типа я и так уродина и этак, хоть спи, хоть не спи… Впрочем, однокласснички не дают мне об этом забыть. В прошлом году они на сентябрьский праздник устроили весёлый конкурс с голосованием «Самая уродливая и тупая». Угадай, кто был единственным номинантом и победил за неявкой соперников?
— И администрация школы это позволяет?
— Ну, Училка, надо отдать ей должное, пыталась что-то вякать, но никто её не послушал, разумеется. В школе меня запрещено бить, синяки плохо выглядят на медосмотрах. Всё остальное в меру фантазии нашего дружного ученического коллектива. Так что было весело. Всем, кроме меня.
— А с чего ты взяла, что уродина? — спросил я.
Швабра остановилась, как будто наткнулась с разгона на стену.
— А с каких пор для этого недостаточно зеркала?
— И что такого ужасного ты в нём увидела?
— Я худая, как вешалка.
— Многие девушки мечтают похудеть.
— У меня нет груди.
— Вырастет, какие твои годы.
— У меня страшная рожа.
— У тебя довольно правильные симметричные черты. Большие глаза. Широкий лоб. Чёткие скулы. Ничего такого, что нельзя изменить капелькой макияжа и выражением лица.
— Знаешь, босс, — ответила Швабра резко и зло, — вот от тебя не ожидала, правда. Не смей пичкать меня этим жалостливым дерьмом! Мне не нужны мерзкие утешалочки: «Ах, бедняжка, всё не так уж плохо, можно исправить вставными сиськами, пластикой жопы и ампутацией головы!» Я с детства знаю, что я уродина. «Смотри, смотри, мама, как смешно ковыляет наше маленькое злобное уёбище! Ножки-веточки, ручки-палочки, зубки как у крыски, пахнет как какашка! Мама, она опять наблевала, смотри! Можно я макну её туда башкой?» Я привыкла быть уродиной. Это не так уж плохо, на самом деле, никаких иллюзий. Не всем же быть красивыми, богатыми и успешными? Кто-то должен быть дерьмом, жить в дерьме и жрать дерьмо. Но наше с тобой трудовое соглашение, босс, кормление меня дерьмом не включает. Ещё раз скажешь что-то такое, и я… Не знаю что. Но лучше не пробуй. После того, как я тебе так позорно плакалась, глупо говорить «Не смей лезть в мою жизнь», но я всё равно скажу: «Не смей!» Это была минута слабости, меня от неё уже тошнит, меня от себя уже тошнит… Подержи пакет, я сейчас.
Девушка метнулась в кусты, и её бурно стошнило.
— Тьфу, какая мерзость, — сказала она, вернувшись. — Забудь, пожалуйста, что от меня услышал сегодня. Тогда я забуду то, что услышала от тебя. Мы шли молча, понял?
— Как скажешь.
— Забудешь?
— Что? Ведь мы молчали.
— Вот именно. Всё, пришли. Спасибо, что проводил. Это было один раз и больше не повторится. Я прекрасно могу сама о себе позаботиться.
Швабра живёт в маленьком старом домике, ветхом даже на вид. Дворик запущенный, но чистый. Трава выгорела, и сквозь неё проглядывает проплешинами рыжий суглинок. Покосившийся заборчик давно не крашен. Деревянный сайдинг на доме облупился. Нет даже слабых попыток украсить быт. От этой недвижимости веет беспросветной нищетой и полнейшей безнадёгой.
— Чего смотришь?
— Ничего.
— Вот ничего и не говори. До завтра.
***
Первое, что я увидел, вернувшись к бару, — это панк, сидящий у задней двери прямо на земле, откинувши голову на стену.
— Слы, чел, я это… вернулся, кароч. Сорьки, чел, опять наговнял. Я говночел, чел. Рили.
— Факт, — согласился я.
— Можешь грохнуть меня, чел, рили. Я заслужил. Знаю, тебе это как чихнуть, ты трындец стрёмный чел.
— Чего тогда вернулся?
— Так вышло, чел. Я не хотел, рили, но вот так оно всё…
— Заходи, — сказал я, отпирая дверь.
— Сенкаю, чел. Пожрать нету? Я двое суток не жрал, рили.
— Тебя не было всего день.
— Рили правда, чел. Не знаю, как так вышло, чел.
— Иди помойся и переоденься. Я пока схожу в кафе, отнесу заявки и принесу пирогов.
— Да, чел. Как скажешь, чел.
***
— Рада вас видеть, Роберт. Какая ужасная беда! Надеюсь, мальчик найдётся.
— Вы уже в курсе?
— Все всегда в курсе всего, даже если делают вид, что не так. Маленький город. Проходите, поешьте, вечер, я вижу, выдался хлопотным.
— Мне бы ещё с собой, там этот…
— Да-да, тот молодой человек. Я знаю, ведь он только что приехал. Вон, водитель ещё сидит.
За столиком неторопливо вкушает поздний ужин старый водитель старого трака, с которым я уже однажды беседовал. Кафе пустое, но я подсел за его столик.
— Здешний гамбургер — это лучшее, что есть в моей жизни, — поделился он со мной, кивнув как старому знакомому. — Иногда мне кажется, что я просто еду от гамбургера к гамбургеру. Еду и не могу уехать. Сейчас поем, переночую, завтра с утра разгружусь, съем ещё один, второй возьму в дорогу и поеду. Сюда. К вечернему гамбургеру.
Душевное здоровье этого водилы по-прежнему представляется мне заслуживающим пристального медицинского внимания, но у меня к нему простой вопрос.
— С вами приехал этот… молодой человек?
— А то с кем же? Кто ещё такого подберёт?
— И где вы его взяли?
— Так здесь же.
— Здесь посадили и сюда же привезли?
— А
