У арестованного было хорошее, чистое, одухотворенное лицо праведника, большие умные темные глаза, и Он мог бы понравиться прокуратору, если бы не отрешенный слегка взгляд человека, постигшего мир и познавшего суть бытия земного, взгляд как бы показывающий взявшимся судить Его, что их решение мало что значит для Него и что не подсуден Он земному суду. Похоже, этот Бродяга действительно мог быть Царем Иудейским.
Прокуратору стало интересно. Так же бывали ему интересны греческие философы-киники, волхвы, с которыми он любил общаться в своих кесарийских покоях. И он оживился.
– Кто ты? – спросил Пилат арестованного.
– Сын Человеческий, – ответил Галилеянин.
– Допустим. А я тогда – кто? – спросил Пилат.
– Ты? Ты – раб Божий.
– Ладно, – согласился Пилат. Заглянул в бумагу первосвященника и спросил: – А имя у тебя есть, Сын Человеческий?
– Можешь называть меня Иисус Назарянин или Га-Ноцри.
– Так ты из Назарета? Слышал я, что евреи говорят: «Может ли быть что путное из Назарета?»
– Я родился в Вифлееме. Пророк говорил: «В Вифлееме родится младенец …»
Вифлеем! Что-то щелкнуло в голове прокуратора, всплыли в памяти какое-то волновавшие его ранее важные мысли. Они как-то связаны с Царем Иудейским… Но – потом, потом о тех мыслях… Сейчас надо разобраться с этим Га-Ноцри.
– Зачем же ты, Иисус Назарянин, смущал народ: выдавал себя за Царя Иудейского и выступал против еврейского Закона?
Арестованный взглянул на Пилата, как бы решая, стоит ли ему продолжать этот разговор, который, как Он полагал, ничего из предназначенного свыше в Его судьбе не меняет. Однако Ему захотелось еще немного побыть человеком. Ведь это были Его по-следние земные часы. Кто-кто, а уж Он-то знал это. Несколько часов назад Его допрашивал синедрион и обвинил в богохульстве. Фарисеи свидетельствовали, что Галилейский проповедник якобы сказал о Храме Ирода: «Я разрушу Храм сей и через три дня воздвигну другой». Куда же дальше? Они не захотели понять Его. Иисус говорил о внутреннем Храме. О Храме души. Судьи вскричали: как так! Храм, который строили сорок шесть лет, этот богохульник обещает возвести за три дня? Да Он смеется над нами! Есть свидетели, что Он называл себя Сыном Божиим! Можно ли терпеть такое, иудеи? И синедрион объявил: «Повинен смерти». Чтобы привести приговор в исполнение, требовалась только подпись Пилата.
Иисус сказал:
– Я учил людей истине.
Пилат, как мы уже знаем, дружил с молодым римским моралистом Сенекой и любил философские разговоры. Он даже обрадовался такому ответу. Ибо что может быть интереснее для человека, считающего себя философом, чем разговор с собратом-философом об истине. И игемон, предвкушая любопытную беседу, спросил арестованного:
– Что есть истина?
– Истина приходит с Неба. – Иисус внимательно посмотрел на этого облеченного огромной земной властью римлянина. Понимает ли он Его?
Пилат поставил вопрос иначе:
– Значит, на земле нет истины?
– Сын Человеческий и пришел для того, чтобы нести людям истину.
Тут Пилат усмехнулся:
– В Афинах был такой учитель – Сократ. Он тоже нес истину, но ему дали чашу с ядом.
– Я знаю. Сократ был клоун. Он смеялся над учениками, а не учил истине.
Этот бродяга Га-Ноцри, оказывается, был совсем не прост.
– Откуда у тебя такое красноречие? Ты, бродяга, умеешь говорить, как человек, прочитавший много книг! Ты знаешь греческий язык?
– Да.
– Ты понимаешь латынь?
– Да.
– Ты учился где-нибудь?
– Мое учение – не Мое, но Пославшего Меня…
– Ну да, ну да… Что-то вроде этого я и предполагал… Что ж, тогда скажи мне твою истину.
– Она проста, игемон, – сказал Иисус из Назарета. – Возлюби ближнего своего, как самого себя.
Пилат задумался. Эти слова напомнили ему Сенеку. Но Сенека был сноб и богач. Разве не странно: богач и бродяга мыслили одинаково?
– И этой истиной ты хочешь осчастливить мир?
– Я учу людей не делать другим того, чего они не хотят себе.
Нет, этот Га-Ноцри был явным последователем Сенеки.
– И много у тебя учеников?
– Двенадцать
– Вот видишь. Двенадцать. А сколько лет ты проповедуешь?
– Пять лет.
– Пять лет! Я так и знал… А теперь посмотри сюда. – Пилат показал на теснившихся за спинами, стоявших у каменного возвышения людей. – Видишь, сколько людей собралось у претория, чтобы посмотреть, как тебя будут бичевать. Скажи им, чтобы они возлюбили ближнего, как самого себя. Будем надеяться, они поверят тебе! И поспешат это сделать.
Назарянин печально покачал головой:
– Не поспешат, игемон… Это те, которые пришли сюда от великой скорби. Пришли, чтобы омыть одежды в крови Агнца. Придет время, и Мессия даст им взамен белые одежды, залог будущего оправдания и торжества. И не будут они ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной. И отрет Бог всякую слезу с очей их. Ведь ты, римлянин, видишь их в рубище, а я вижу их в белых одеждах с пальмовыми ветвями в руках… Но время еще не пришло. Число мучеников не достигнуто. Еще не наполнена чаша гнева. Еще не отверсты двери небесного Храма и не виден ковчег Нового Завета. – Иисус смотрел на толпившихся вокруг людей. – Я вижу тут одних иудеев, – сказал он. – Они веруют и чтут Закон. Им нелегко принять мою проповедь. Язычники лучше понимают Сына Человеческого.
– Если у тебя есть время… – с некоторой издевкой начал Пилат и сразу же устыдился своей ернической иронии, адресованный обреченному Сыну Человеческому, и уже серьезно продолжил: – Если у тебя есть время, то игемон послушал бы твою проповедь. Послушал бы ее и решил, как поступить с тобой.
Толпа, не ожидавшая такого поворота событий, притихла.
Иисус молчал.
– Послушай, Га-Ноцри. А вдруг это твой послед-ний шанс? Видишь, сколько жаждущих истины собралось вокруг. Скажи им…
В общем-то прокуратору нравилась эта жестокая игра, которую он, одновременно и страшась чего-то, и увлекаясь, затеял и с первосвященником, и с этим проповедником Га-Ноцри, и, наверное, с самим Богом Израилевым. Страх и любопытство переполняли его, хотя он уже не сомневался, что все это плохо закончится.
Немного помолчав, видимо, раздумывая, как поступить, Назарянин обратился к пришедшим полюбопытствовать на его мучения соотечественникам со словами:
– Слушай, Израиль! Ягве – Бог наш. Ягве един!
Толпа встрепенулась и, к удивлению Пилата, ответила проповеднику:
– Ягве наш Бог. Ягве един!
Пилат уже корил себя за опрометчивое решение. Он не ожидал такой реакции. Ну зачем он устраивает этот спектакль? Мало ему, что его самого загнали в какую-то нехорошую пьесу, так он еще и импровизирует. Он хотел уже было свернуть свою глупую затею, но в это время Назарянин начал говорить какие-то свои мудрености. И толпа, эта жаждущая зрелищ иерусалимская чернь, такая же, как и римская, и афинская, – уж он-то знал это, – умолкла, с любопытством взирая на проповедника.
