политиками, чтобы хоть как-то убедить народ в том, что вся эта игра нам так необходима! Но я говорю «нет».
— Поразительно, и вы серьезно? — не выдержал Кардов, сделав шаг вперед.
— Если я не прав, исправьте, — заявил Дмитрий, — только подумайте вот над чем. Где-то в Древней Греции пару тысяч лет назад придумывают идею политики. Там ограниченно малая территория и небольшое население полиса. Представим эту идею как вашу бальную залу. В ней стоят вещи, и у каждой есть свое название и назначение. Затем в течение сотен лет в эту залу вносятся все новые и новые предметы: образуются концепции, разрабатываются теории, идеи. И притом старые вещи остаются на своих местах и вскоре начинают громоздиться друг на друге. В эту залу получают доступ новые народы, которые вносят сюда и религиозный, и национальный, и всякий иной подтексты. И вот наступает научно-техническая революция. Информация перемещается теперь по земному шару в сотни раз быстрее. И зала наполняется окончательно. Теперь в нее невозможно зайти. Вещи набросаны друг на друге до самого потолка. Нельзя взять ни одной, не обрушив притом сотни других, громоздящихся на ней. Все понятия утратили первоначальное значение и теперь используются только как символы в качестве манипуляций, когда политики, не доставая вещь из залы, просто указывают, что она в ней есть. И мы подходим к настоящему. Проблема даже не в том, что политика уже не интересна. Люди не верят ей. Чувствуют, что зала полна, что повсюду ложь… правды не сыскать. Ведь в любой политической дискуссии уже не опровергаются идеи соперников, а их просто обвиняют в продажности, либеральстве, кремлеботстве и прочей ерунде… Разве вы хотите играть в обман?
Все вдруг замолчали. Оглядывались. Эта блестящая, полная светом зала казалась им сейчас действительно тесной и темной коморкой, забитой доверху хламом.
Отвечать на такое размышление можно было только размышлением. А для окружающих сейчас не было ничего опаснее, чем размышлять. Потому и министры, и офицеры, и Кардов, пылающий от гнева, застыли, как древние статуи погибшей цивилизации.
Молодые девы взволновались, и были оттого прекрасны. Полные прелести. Тонкие. Они подняли в молчании руки, будто заслоняясь от слепящего света. И пылкая Алена Павленкова, как нимфа, вполне сознавшая собственное преимущество, даруемое ее особенною красотой, решилась отвечать.
— А как же политики? Неужели мы все, по-вашему, занимаемся давно мертвым и пустым делом? Ведь мы, молодые политики России, как никто понимаем необходимость этой сферы! Мы чувствуем, что без этого не будет ни цивилизации, ни права! Как вы объясните молодых, таких как я, которым политика интереснее блогеров и реперов?
Она говорила с чувством. Голос ее дрожал в начале, но после окреп, сделавшись властным и твердым в своей претензии.
«К трупу всегда слетаются мухи», — подумал Дмитрий, а вслух ответил:
— Вы сами недавно говорили, что вам, Алена, нужны традиции. Вот политика и есть такая традиция. Лично вы выбрали ее из-за вашего окружения. А, как правило, все традиции вредны для одних социальных групп и полезны для других…
Алена хотела что-то возразить, но Дмитрий не закончил:
— Например, женское обрезание — как, по-вашему? Если его делают в некоторых странах, значит, и правильно? Значит, там оно является столпом цивилизации и права мужчины на власть над женщиной…
Девушка раскраснелась. Теперь аргумент, что она хотела возражать, показался ей неуместным и странным. Ее феминистические взгляды призывали отвечать на прямой вопрос Дмитрия: «Нет — это зло», но ее взгляды помощницы сенатора видели в этом вопросе логическую ловушку, клевету на здравый смысл и даже гнусную манипуляцию; хотя в чем заключалась манипуляция, Алена ответить была не в силах.
В этот миг на помощь пришел Василевский, спросив Дмитрия про правопорядок и безопасность, которые без политики, естественно, невозможны. «Как быть здесь?» — лукаво уточнил офицер, поглаживая тонкие усики свои. И Кавалергардов начал отвечать…
Но все будто очнулись, и кто-то из топ-менеджеров, которых Дмитрий не различал, начал спрашивать, не шутя, про мировую валюту, про экономику и систему, кои рухнут под натиском речи Дмитрия. Далее некто назвал все это примитивизмом молодого ума. И уже следующие спрашивали и спрашивали Дмитрия о разных аспектах того или иного. Он всерьез и честно пытался размыслить, в то время как на него сыпались следующие вопросы из другого конца залы. И каждый неотвеченный вопрос мыслился гостями как подтверждение глупости Дмитрия и несостоятельности его слов. Через пять минут его чуть не почитали юродивым придворным шутом, которого Елена выкупила на бал, чтобы позабавить гостей. И гости окружили его, видя долгом своим бросать в него насмешливые вопросы, как гнилые помидоры. Молодой человек скоро истощился и стоял против всех, как загнанный зверь, кутаясь в смокинг с широкими бортами.
Волосы его темные упали на высокий лоб. И только яркие черные глаза, хоть обыкновенно были они голубые, сверкали. Сейчас он был похож на злого горбуна, в коем видимый недостаток вызывает общее недоброе внимание. И внимание такое в высшем свете убивает репутацию… и состояние… за минуту.
Если помните, офицеры наши в начале бала выносили уроки из вечера. И они вынесли сейчас свой последний урок на сегодня: если твоя точка зрения отличается — тебя растопчут. Эти уроки учил каждый, кто гнулся перед чинами, и неважно, будь то юрист низшего ранга или толстый начальник. Таковые уроки знают все, но не все убеждаются в их действии на современное общество так живо, так близко, как это сделали три друга. Немов только сочувственно глядел на старого товарища, накручивая черные свои усы.
— Довольно спорить, господа! Я хотел показать вам кое-что… — торжественно и величаво произнес Кардов, как человек, подающий милостыню врагу.
Несколько лакеев внесли в зал огромную картину, где изображались Мадонна и Христос. Общее внимание отвлеклось от Дмитрия; он был полностью забыт. Пошли менторские объяснения Кардова о ценности и дате полотна. Гости поспешили приблизиться. И еще несколько предметов были принесены туда же. Так люди, чтобы уважить хозяина, окружили центр зала, где были реликвии, и лишь Дмитрий остался в стороне, отвернувшись и скрестив руки на груди.
Уже стрелка циферблата миновала девять, и некоторые гости сделались по-вечернему ленивы и сонны. Потому управлять обществом было крайне легко. Неожиданно Лука Пальцев окликнул Дмитрия со спины. Его серый странный костюм отдавал безысходностью, и сам он смотрел на молодого человека, как виноватый родитель.
— Вы хорошо говорили, Дмитрий, — шепотом сказал он, будучи уверен, что до них никому нет дела.
— Не стоит, Лука Фомич. Ваша тайна в безопасности. Я в чужие дела не лезу.
— Нет… —
