до слез и хрипел. И ни травки, ни жир не помогали. Зря мы его пускали бегать по полу, не уследили.
Фольмунд вскоре выкарабкался, а сын всё никак. И все мои девять рун никак не могли помочь одному маленькому безрунному мальчишке. Я было заикнулся, чтоб ручонкой Ульварна прирезать какую-нибудь козу, но Эрлинг даже слушать не стал. Дети часто помирают в первую зиму, такова жизнь, и не я один мог потерять первенца, а завет богов нарушать из-за того не следует.
Я позвал Живодера, ведь он неплохо умеет лечить, но клятый бритт разбирался только в ранах, а умирающих детей исцелять не умел.
Тогда я решил сходить к Эмануэлю. Хромота все еще не прошла, и порой нога просто так подламывалась при ходьбе, но разве это важно? Фридюр порывалась пойти со мной, да я ей запретил. Пусть лучше с Ульварном сидит да поит его отваром.
До края Сторбаша я добрался легко, там снег время от времени чистили, и была хоть какая-то тропинка. А вот дальше начинались сплошные сугробы, и не разглядеть, что под ними. Может, камень, а может, трещина или обрыв.
Я вздохнул и шагнул в снег, прощупывая надоевшей палкой путь.
Шаг за шагом, зачастую по пояс в сугробах, спотыкаясь о невидимые камни, я тащился в гору, толком не зная, где живет наш жрец. Поначалу нога просто ныла, потом болела, потом горела огнем, а под конец я ее уже толком и не чувствовал, волок, как бесполезную ношу. Небо понемногу темнело, и я задумался, стоит ли продолжать путь ночью или лучше выкопать себе в снегу укрытие и переждать до утра. Вспомнил осунувшееся личико Ульварна с красными болезненными пятнами, выругался и потащился дальше, толком не понимая, иду я в гору или с горы.
Девять рун! У меня полноценных девять рун. Я сильнее Эрлинга. Сильнее всех в Сторбаше и уж точно сильнее Эмануэля. Для меня подняться в гору — ерунда! Я и безрунным легко вскарабкивался на любую вершину. Правда, летом и со здоровой ногой, но разве ж это важно?
Я месил и месил снег, проламывая телом заледеневший наст. В тусклом свете звезд еле виднелись темные очертания сосен. Где-то поодаль выли оголодавшие волки. Волки — это хорошо. Волки означают, что тварей поблизости от Сторбаша нет. Плохо то, что я давно потерял тропу, в которой и прежде не был уверен, и не знал, приближаюсь я к жилищу Эмануэля или отдаляюсь от него.
Вот если бы я мог сам пробудить свой дар! Тогда бы Эгилевы кошачьи глаза помогли мне разглядеть дорогу, да и Тулле бы сразу почуял меня и вышел навстречу. Но по своей воле я вызвать стаю не мог. А еще казалось, что если вдруг у меня это и получится, сына я спасти не смогу. Словно я должен сам, без стаи, без чужой помощи найти жреца.
Когда посветлело, я наткнулся на следы, точнее, на уже пробитую в снегу тропу. Это была та самая тропа, что проложил я. Тут силы меня оставили. Я плюхнулся в снег, раскинул руки и уставился в пустое небо.
— Чего разлегся? — проскрипел знакомый голос.
Я даже не дернулся и головы не повернул.
— За тобой пришел. Сын у меня заболел, того и гляди, помрет.
— Так вот он я.
Вздохнув, я с трудом выпрямился, посмотрел на тощего жреца в многослойных оборванных одеждах.
— Давно за мной ходишь?
Эмануэль пожал плечами.
— Нет. Тебя Тулле услыхал как-то, вот я и вышел взглянуть. Ты несколько раз мимо моей пещеры за ночь прошел. Как нога?
— Не знаю. Не чувствую ее вовсе. Иди в Сторбаш без меня, я догоню. Уж и не знаю, пережил ли Ульварн эту ночь.
Жрец кивнул и легко побежал по уже вытоптанному пути. А я снова рухнул на спину и просто лежал, счастливо улыбаясь.
Эпилог
Харальд привычно посмотрел на небо, чтобы понять, когда же рассвет, но увидел только серую дряблую гладь, за которой нет ни единого просвета. Здесь, неподалеку от земель ярла Гейра, самая длинная ночь не укладывалась в седмицу, как в Хандельсби, а тянулась дольше. И надевать маски, бить в бодран, прикидываться тварями никому не хотелось, ведь настоящая тварь может встретиться в любое время.
Прекрасноволосый встряхнулся, попрыгал на месте, разгоняя застоявшуюся кровь, поправил тяжелый плащ на плечах и пошел дальше. Холод стоял собачий, твари появлялись редко, потому весь хирд одевался не для боя, а под морозы и долгое ожидание: несколько рубах, куртки, подбитые мехом, толстые плащи из выделанных шкур, шапки, рукавицы. У конунговых дружинников, что стояли с хирдом Харальда, одежа была побогаче, но мерзли они не меньше.
Конунгов хельт Колпак дремал, опираясь на копье. Откуда взялось такое прозвище, гадать не пришлось. Колпак всегда ходил в островерхой шапке непривычного вида с золотыми украшениями весом не меньше десяти марок. Если украсть ту шапку, можно и дом построить, и скот с рабами купить, и жену добрую сосватать, и еще останется.
Хирдманы уже не так прилежно обходили данную им под надзор область, то ли не так уж много на острове Гейра тварей, то ли они все померзли. Так что некоторые спали, подоткнув под себя плащи, другие играли в хнефатафл, стаскивая рукавицы лишь для того, чтобы подвинуть костяную фигурку, третьи разговаривали о том о сем. Конунговы дружинники вовсе в железной чаше разожгли костерок и грелись.
Скоро должна прийти смена, и можно будет вернуться в Хандельсби, к жаркому очагу, наваристой похлебке и ароматному элю. В этот раз Харальду ожидание давалось тяжелее, ведь его сын Хакон улизнул из-под надзора Магнуса и догнал хирд отца уже за пределами фьорда. Прекрасноволосый и гордился сыном, и злился на него. В городе мальчишке ничего не грозило, а тут…
Нет, Харальд не боялся, что сын померзнет или полезет на тварь в одиночку. Несмотря на малые зимы, Хакон немало пережил, немало повидал и знал, когда выскакивать вперед, а когда затаиться и переждать опасность. Харальд боялся иного.
Где-то тут таким же дозором ходили его кровники, сыновья ярла Скирре. До них быстро дошел слух о корабле отца, внезапно обнаружившемся в никому неизвестном хирде, и они не поверили байке, что Харальд случайно наткнулся на пустой драккар. По негласным законам чести сыны должны отомстить за гибель отца, взять виру либо серебром, либо кровью. Серебром откупиться не выйдет по трем причинам. Первая: сыны Скирре намного богаче, и запрошенную ими виру Харальд выплатить не сможет. Вторая: чтобы потребовать серебро, нужно устроить суд у конунга, а Рагнвальд уже сказал свое слово в защиту Прекрасноволосого. Третья: брать виру серебром за родного отца — позор. Одно дело за раба или нелюбимого родича, а за отца… В Северных островах все ярлы отвернутся от детей Скирре, если те посмеют запросить злато или серебро.
А, значит, рано или поздно Скиррессоны придут за Харальдом. И хорошо бы только за одним им. Как же невовремя напали Бездновы сарапы на Бриттланд! Почему бы им не прийти позже на год-другой? Может, тогда Харальд бы сумел поменять корабль и вернуться в родные моря.
Прекрасноволосый снова встрепенулся, постучал рукой об руку и продолжил идти, обходя своих людей.
Вдалеке показались яркие точки факелов. Наконец их пришли сменить. Больше Харальд не позволит сыну сбежать, пусть сидит возле Магнуса и набирается ума-разума.
А где же сам Хакон?
Конунговы дружинники во главе с Колпаком также увидели факелы, обрадовались, оживились, скоренько собрали свои пожитки. Харальд же и думать забыл про сборы. Куда запропастился этот мальчишка?
В сером полумраке видно было всего на несколько десятков шагов. И хёвдинг бегал от одной тени к другой, вглядывался в лица и спрашивал, не видел ли кто Хакона. И все-то его видели, причем совсем недавно, но никто не знал, где он сейчас.
Как всегда, от страха за сына у Харальда пробудился дар, и он побежал, уже чуя сына.
— Хакон! Хакон! Ты где, паршивец?
Из-за острого края вздыбившейся, да так и застрявшей, льдины вышел Хакон, неспешно подвязывая штаны.
— Да тут я. Тварь, что ли, появилась?
Харальд с трудом сдержал порыв треснуть сына и обнять его. Его вины в испуге отца не было, подумаешь, отошел задницу поморозить.
— Уходить пора. Другой хирд показался, — хмуро сказал отец. — И больше ты из Хандельсби ни ногой.
— Понял, — отмахнулся мальчишка.
Понял-то он понял, а что сделает, так и не сказал.
Успокоившись, Харальд с сыном вернулся к своим хирдманам. Те тоже быстренько повскакивали, собрались и ждали хевдинга.
Колпак к тому времени
