сорвал с груди колодку крестов и медалей и бросил ее на стол председателю. Потом сорвал с себя погоны с нашивками.
Логачева увели под конвоем. Следующей была моя очередь.
— Воробьев! — чуть ли не прорычал председатель суда.
Я встал со своего места и занял место Логачева.
— Старший… врач полка? — запнулся голосом председатель.
— Совершенно верно, — я сопроводил свой ответ утвердительным кивком.
— Почему остались в Ля-Куртине?
— Больных там некому было кроме меня лечить.
— Приказ генерала Занкевича был до Вас доведен?
— Доведен.
Председатель военно-революционного полевого суда задавал вопросы, а сам по всем отдаленным уголкам своей памяти копался. Старший врач полка — не офицер, военный чиновник… Может его военно-полевой революционный суд классного чина лишить? Есть это где в официальных бумагах? Как поступить в этой ситуации?
Председатель суда свою должность всего второй день занимал. Был назначен с напутствием — всех разжаловать и к высылке в Африку приговорить. Это, что касается офицеров и унтеров, а что с врачом делать? Может, где-то и имелась на этот случай инструкция, но председателю суда она была не известна.
Председатель, и на себя, и на всех окружающих сейчас злился.
— Отправляетесь в Африку… Диких обезьян лечить…
Мне было указано на выход.
Куда я в сопровождении двух конвоиров и последовал.
Свои ордена я на стол председателю военно-революционного полевого суда бросать не стал. Кровью они заслужены. Пусть будут. Сильно карман они мне не оттягивают.
Глава 41 К диким обезьянам
В Африку…
К диким обезьянам…
Повоевали, кровушку полили, а за это нам спасибо и сказали…
Ну, допустим, я свою кровушку не особо тут лил, но вклад свой — вносил. Лечил, раны обрабатывал, всё, что мог делал.
Мне обидно, а солдатам — как?
Из души в душу они сейчас Керенского и его правительство крыли. Вот де, царя-батюшки не стало, а война — до победы, землю не дали…
Разжалованные с горечью на свои погоны поглядывали. Это, у кого они остались. Многие их с мясом с гимнастерок после суда содрали.
Кормили нас сейчас плохо. Пить — только вода, а было время — даже квасом спасителей из экспедиционного корпуса угощали. Я бы сейчас от горячего чая не отказался. В подвале, где в Бордо ля-куртинцев разместили, было не жарко.
Хорошо — сухо и крыс нет.
Подвал — огромный. Раньше в нём вино хранили, а теперь только пустые бочки остались. Наши солдаты их со всем старанием проинспектировали — не осталось ли там чего?
Не осталось. Пусто. Только запах винный. Им пьян не будешь…
— Долго тут сидеть будем? — самый частый вопрос, что сейчас я слышу.
— Что там, дома, в России? — это, тоже очень сильно сидящих в подвале интересовало.
— Далеко она, эта самая Африка?
С этим сидельцы уже ко мне обращались. Гимназий они не кончали, с географией были знакомы мало.
Я, как мог, объяснял.
Африка, она — большая. Куда нас отправят? Про это на суде речи не было.
— Как домой добираться будем? — решение военно-революционного трибунала ля-куртинцы второй категории все до одного считали несправедливым, многие строили планы побега и возвращения на родину.
Семь дней мы простучали зубами в подвале, а затем только нас на белый свет и вывели.
Французы выстроили узников винного подвала в колонну и под конвоем погнали куда-то.
— Вещи наши где?
— Наше отдайте!
Ни шинелей, ни вещевых мешков, ни личных вещей — ничего никому не вернули. Солдат это разозлило до невозможности. Многие за нахождение во Франции подарков своим родным поднакопили, кое-что и трофейное имели. Россиянин — не простодыр, своё не упустит.
Аджютан, что командовал конвоем, на выкрики русских не обратил ни малейшего внимания, только недовольно морду скривил.
— Пропало добро… — сделал вывод солдат, что сейчас шагал рядом со мной в колонне.
Вели нас, как оказалось, на вокзал. Там загнали в вагоны. Быстро, буквально через четверть часа, они колесами по рельсам и застучали.
— Покурить бы… — тот солдат, что в колонне рядом шел, опять в одном вагоне со мной оказался.
Да, покурить бы неплохо…
Ни сигарет, ни табаку нам давно уже не давали. Ни в Бордо, ни в последнее время в Ля-Куртине. У кого что было, уже до последней крошки чуть ли не неделю назад продымили.
Понятно, что на станциях мы продолжали сидеть в вагонах с решетками на окнах, охрана узников никуда не выпускала.
— А, помните, как из Марселя на фронт ехали? — страдающий от отсутствия табака вдруг задал мне вопрос.
Я в ответ кивнул.
— Вино, шоколад — так в руки и совали…
Да, было такое дело.
Пришел на ум солдату Марсель, а как оказалось — нас туда и везли.
— Марсель! Марсель! — загомонили мои попутчики, когда нас из вагонов выпускать начали. Память им на войне не отшибло. Узнали многие место, где они уже раньше побывали.
По пути из вокзала в порт марсельцы цветами русских солдат уже не закидывали. Жались к стенам, кто-то и пугливо поглядывал. Вели нас под конвоем, как каких-то преступников, вот люди в стороны и шарахались.
— Без оркестра уезжаем, — вспомнил кто-то из идущих позади меня.
Да, точно — без оркестра… А, когда сюда прибыли — с песней шли. Шаг чеканили…
Когда мы выходили из вагонов, на марсельском небе не было ни облачка, ярко светило солнышко, но видно в наших душах была такая хмарь, что погода отреагировала должным образом. Уже, когда нас гнали по улицам города, собрались тучки и закапал дождик.
— Как по нам небушко-то плачет…
По нам… По кому же ещё…
И так плохое настроение, у меня стало ещё хуже.
В Африку. К диким обезьянам…
Судьба дала резкий поворот. Что меня в этой самой Африке ждёт? Хоть, куда нас повезут-то? На какое время? До смерти?
Глава 42 Зверь, что сидел во мне…
Так, и на этом корыте мы поплывем?
Оно, дорогой не развалится?
Когда мы нужны Франции были, нас сюда на вполне нормальном судне доставили, а сейчас…
Судя по всему, опасения утонуть не у одного меня возникли — справа, слева, впереди и сзади, везде сейчас в воздухе матерки завитали. Так-то солдаты были всегда более сдержаны на язык, а тут их как прорвало.
— Пальцем ткни — дыра будет, — оценил крепость бортов судна мой сосед слева.
— Потопят как котят… — выдали прогноз нашего плавания в Африку за моей спиной.
Да уж…
Конвоиры нас торопили с погрузкой, чуть ли не штыками подталкивали.
Куда? В трюм? Мля…
Чем же из него так пахнет? Что там они до нас перевозили?
Кстати, почему в трюме так жарко? На причале даже ветерок немного прохватывал, а тут — как в бане.
Здравствуйте вам! Тут уже, оказывается, пассажиры имеются. Причем, вида самого криминального. Нам они совершенно не рады — гомонят, ругаются на языке Гюго и Дюма.
Так, так, так… Мы, что — стоя поплывём? Тут же и так уже полна горница людей. Без окон и дверей…
Грязища какая…
Мы как могли разместились. Не обошлось без стычек с французами. Пока, мелких, а что в пути будет?
Загнали нас в трюм бегом, всё торопили-торопили, а сейчас, наверное, вот уже три часа прошло, а корабль всё не отплывает.
Дышать нечем, жарко, пот с меня так и льет…
Воды бы хоть дали…
Отчалили мы не меньше чем через сутки. Часов у меня сейчас не было, но так мне показалось.
— Воды дайте! — всё чаше и чаще раздавалось в трюме.
Кормить нас тоже никто не собирался, даже намеков на это не было.
Я уже чуть сознание не терял, когда корабль отчалил от берега.
Уже в море грузовой люк над нашими головами открыли и стало немного попрохладнее и можно уже было хоть как-то дышать. Понятное дело — по воде яко по сухой земле мы ходить не умеем, никуда теперь убежать не сможем.
— Иван Иванович, ты спроси по-ихнему, они нас кормить-поить думают? — Малиновский тронул меня за рукав.
— Хорошо, Родион, сейчас…
— Тихо! — гаркнул стрелок-санитар, а теперь, наверное, каторжанин. Наш статус после военно-революционного суда нам так и не удосужились прояснить. Кто мы сейчас? Хрен знает…
— Тихо! Сейчас доктор с ними говорить будет!
Родион ткнул пальцем в проем люка.
Подбирая слова, я как мог громко прокричал, что нам необходима вода и не плохо было бы наконец нас покормить.
В проеме люка показалась пара голов.
Я повторил ещё раз уже мною сказанное.
Одна из голов кивнула.