ослабить шнур, стягивающий колени и локти, притянувший тело к древесному стволу.
— А ну, утухни, фашист, — шикнул на него в темноту Савельев, — Тут желающих тебя порешить — уйма. Не шурши там, придурок. Слышь, Федор, Палыч, — сам ему скажи. Не то щас под задницу гранату без чеки подсуну. Чтоб сидел смирно.
— Пэрестань, Кирило! Пристукнут воны нас.
Савельев сел на корточки, достал бутылку с водой, поил деда, перед тем как уйти.
— Сколько лет-то тебе, Федор Палыч? Гляжу, — старый ты совсем. А на мове-то чешешь бойко. Идейный, значит, бандеровец. Чего ж, в школе уроки прогуливал? Забыл, как вот такие, — Георгий брезгливо щелкнул ногтем по нацистскому руническому шеврону на рукаве мужика, — Как они в печах славян, евреев и прочих жгли? Забыл, что они с Харьковом сделали? В сорок первом, потом в сорок третьем? Я вот думаю — искусали вас всех там собаки бешеные. И тебя, и пацанчика этого.
— А ты попробуй, по-другому жизнь устрой в Харькове теперь-то, — тихо огрызнулся Федор Палыч, — Ельцин нас побросал в девяносто первом году. Год от году — вытравили все, что мы знали. Нет больше той Украины. Другая теперь. Чего я тебе ишо скажу? Мне шестьдесят пять, а как на войну не пойду, если ты ко мне домой явился, вон, с винтовкою?! Ну, а паренек-то, Кирилл, сосед мой — он другого не знает. Это мне, старому, все помнится — и пятилетки, и первомай, и день Победы. А ему — то не ведомо.
Георгий вздохнул. Еще пяток минут потрепаться с дедом, и надо двигать на позицию. А пока можно перекурить. Вытряхнул из пачки придавленный, кривой «Бонд», прикурил, сберегая огонек в ладони.
— Положим, Палыч, про нынешний день промолчу, не моего ума дело. А с чего пошло-то, помнишь? С фашистских шествий, с Одессы — с дома профсоюзов, с Донбасса, с Луганщины. Пошто мучали местных, сепарами обозначили. Резали малых, больших. Это как?! Забыть надо?
— Дай тяпнуть, — закряхтел в темноте азовец, тянулся заросшим подбородком к сигарете, торопливо, с удовольствием, три раза причмокнул, глотал дым, — Это я не знаю. Мы с пацаненком дома тогда были. А честно-то сказать — тебе какое дело? Пусть разбираются с ними, с новороссами, кто поумнее. Я же не приехал в Москву с ружьем, когда вы Грозный бомбили? Аааа, молчишь. То-то и оно. Это знаешь почему? Дозволь сказать, я старше тебя, — Он понизил голос до шепота, наклонился к Савельеву, сколько позволили путы, говорил, — А потому, что мы с тобою — русские. Большой и сильный народ, нам никто — не указ. Русский мир, понимать надо! Да только ошибка вышла — этим молодым ребятам другое в школе рассказали, и баста… Им Бандера милее.
— Прощай, дядя Федор, — Савельев еще дал пару затяжек старому, прощаясь, — Вы тут тихо сидите. Авось выживем, доставлю вас до наших. В батальон свой не поведу, обещаю. Хана вам там. Сдам армейцам. Жить будете.
Пожилой азовец покивал в темноте уходящему Георгию, вздыхал тихо, бормотал:
— Тебе самому ишо выжить — задача, хлопец. Иди, не кашляй…
Кирилл рядом пошевелился, придвинулся к старшему, еле слышно, ломающимся голосом шипел:
— Послухай, Федор Павлович. У мене в штанини нож зашитий. Перегодимо трохи и виймай. Риж выреуки…
Федор Павлович молча, про себя, читал Богородицу и вглядывался в застывшее, черного стекла, небо. Ему казалось, что оттуда действительно глядят на них грустные ангелы, беспомощно сложив за спинами ненужные крылья.
— Т-т-ы чо, меня боишься, парень? — гундел в темноте, хлюпая по болотинке раскисшими берцами, Мыза, — Вон, ныряй за булыжник. Твое счастье — валун ээ-экий намыло. Устраивайся давай — и до утра дд-д-рыхни. Я пойду гранатки внизу прихороню, фрицам на радость. Ка-ак начнется дело — держись меня. Не с-сс-ы, победим… Кстати, ты тут как? Ну-у-у, к чему в смысле? Ты мент, што ли? А и бестолочи вы. И капитан твой тоже…
Мыза беззвучно захихикал, разевая влажно блеснувший голый рот.
— Сам ты дурак, — обиделся Константин, — Мы, понимаешь, спасать вас пришли. Сами решили, и капитан, и я. Да у меня в Ярославле два магазина, жил, как у Христа за пазухой. Ты вообще, был у нас, Волгу видал? Эх ты, казак… Не казак ты, а партизан. Наследник Ковпака.
— Ког-о-оо?! Ты чо тут мне бандерами разными тычешь? Я пять годов воюю с гадами этими, днем и ночью. Эх, не бой бы скоро — набить тебе рожу!
— Да это партизан Советский, фашистов бил! Во даешь, Коля. Не кипятись, пожалуйста. Наших вон вчера тоже — сколько положили? Все ради вас. Так что не ори. А я тебя на полном серьезе — в гости зову. Приезжай ко мне, я тебе город покажу. У нас, знаешь, сколько церквей? Красота. Только надо летом. Вот тут закончим, думаю, как раз ко дню Победы, и буду ждать. Жену, детишек бери. Все организую!
Мыза задержался, вздохнул через кривой нос, со звуком, бормотал, срываясь на свистящий шепот:
— Спасибо, Костян. Только зачем мне твой город, когда в моем — жена и дочка похоронены? Как это дело завершим, хочу часовню у них на могилке сварганить. У нас в батальоне мужик есть — Иван Силыч — так он мне сварить обещал, красивую, с железными кудрями. Мне ребята уже прутки разные ныкают, места помечают. Потом заберу. А ты вот, глянь-ко. Это с Питера художник приезжал, он мне и нарисовал часовню. Только осторожно, не порви. Красиво, правда? Как канареешная клетка. Вот там и будут мои птички жить, так думаю. Теперь они по небу носятся, с той поры, как в доме сгорели. А я почему так решил — от них и не нашел ничего, не осталось… Раз на земле их нет, могилки пустые — значит, в небе…
Константин с трудом глотал застрявшую в горле слюну, бережно принимал из черных ладоней Мызы карандашный рисунок ажурной часовни на пожелтевшем блокнотном листке.
— Некогда мне, товарищ капитан, — Михаил все же тихонько выбрался на башню, отвернулся, скомандовал в остывшее нутро танка, — Рома, давай с зарядами четко, как говорили. Порядок будет — фугас, подкалиберный, фугас. И не забывай наблюдение, тепловой визор тебе на что? Серега, и ты будь готов! Светать, кажись, начинает.
— Я на два слова, земляк. Мне бежать уже надо. Насилу с «Метисом» разобрался. Если б не ухарь этот контуженный — трудно бы понять. Ты это… Ты не думай ничего такого. Конечно, помню твою жену. Ну, то есть — видел ее, в отделе. По делам там, приходила
