оргазма при этом: половое влечение у него было мутное, широкое, непонятное для него самого и всеобъемлющее. Ему хватало того, чтобы просто смотреть.
Странные мысли роились в его голове. Все девочки, особенно раздетые, казались ему необычайно интеллигентными. Несмотря на то что они всего лишь ходили или лежали, ему казалось, что они вечно пляшут.
«Откуда такое кружение?» – недоумевал он.
У него было несколько состояний; это зависело от мыслей, приходивших ему в голову, пока он лез по трубе к девочкам.
Часто ему внутри себя слышалось пение; иногда странно болело сердце из-за того, что он не знал, чем кончится то, что происходит внутри, за окном.
«Миленькие вы мои», – часто называл он их, прослезившись.
Он не выделял ни одну из них, любя всех вместе. Правда, он выделял их качества, скорее даже любил эти качества, а не их самих. В одной ему нравилось, как она ела: изогнуто, выпятив бочок и обречённо сложив ручку. «Всё равно как мочится или отвечает урок», – думал он. Другая нравилась ему, когда спит. «Как зародыш», – говорил он себе.
Но особенно нравилось Ване, как кто-нибудь из них читал. Он тогда вглядывался в лоб этой девушки и начинал любить её мысли. «Небось о том свете думает», – теплело у него в уме. Уставал он только сосредотачиваться на одной. Поэтому очень легко ему было, когда они все ходили. Вся душа его тогда расплёскивалась, пела, он любил их всех сразу и в такт своему состоянию тихонько выстукивал задом по карнизу.
«Ну хватит. Побаловался», – так говорил он себе под конец и спускался вниз. Дважды его вечера были несколько необычны: он чувствовал в душе какую-то странность, воздушность и зов; еле-еле забирался вверх; и нравились ему уже не тела девочек, а их длинные, шарахающиеся тени; подолгу он любовался ими, иногда зажмуривая глаза.
Так продолжалось годы. И эти годы были как один день. Иногда только мать поколачивала его.
Однажды Ваня полез, как обычно, на четвёртый этаж к своим девочкам.
Всё было как прежде; он, как всегда, слегка поцарапался о железку на третьем этаже, так же пристроился на карнизе, у окна общежития. Только теперь ему стало казаться, что он женат на этих девочках. Но он так же прослезился, когда маленькая студентка в углу уснула, как зародыш.
И вдруг окна не стало. Не стало и милых, гуманных девочек. «Точно я опять на этот свет рождаюсь», – подумал он… Часов в одиннадцать вечера жирно-крикливый парень, назначивший свидание во дворе трём бабам, услышал за углом ухнувшее, тяжёлое падение. Он подумал, что упал мешок с песком, и просто так пошёл посмотреть. На асфальте лежало скомканное, как поломанный стул, человеческое тело. Парень признал Ваню, полоумненького. Он был мёртв.
Верность мёртвым девам
Трёхлетний карапуз Коля, с весело-оживлёнными голубыми глазками, вдруг ни с того ни с сего застрадал от онанизма.
Мамаша, Анна Петровна, переполошилась.
Сначала долго прислушивалась. Дескать, в чём дело. Однако дело уходило в тайну. По некоторым признакам это был вовсе не обыкновенный онанизм, а совсем-совсем особенный. Мамаша это поняла по остановившимся, ничего не выражающим глазам младенца. Знакомая с культурой, она начала поиски.
Во-первых, её поразило, что ребёнок совсем изменил свой быт. К примеру, когда ел манную кашу, то чрезмерно улыбался. И нехорошо косил глазками.
Материнское сердце всегда найдёт доступ к душе дитяти, и через месяц путём расспросов, картинок, интуиции Анна Петровна прояснила совершенно пустую, точно наполненную страхом картину. Оказалось, что Колю посещала (в виде образа, разумеется) красивая двадцатилетняя женщина с вызывающе-похабными чертами лица, и самое главное – в одежде людей девятнадцатого века. Дитё такого никогда не могло видеть, поэтому ассоциации исключались. У мамаши заработало сознание.
Тем временем события развивались. Родители уже точно знали – по выражению лица младенца, – когда приходит «она».
Так, если Коля во время еды выплёвывал кашу изо рта и говорил «ау», родители знали: откуда-то из мрака на него смотрят чёрные глаза девы.
Когда же он поворачивал свой толстый, изумлённый лик на какой-нибудь светлый предмет и внутренне охал – значит, наступит сверхсон.
Иногда дитё переставляло солдатики, словно гоняясь за своим призраком. Вообще, мальчик очень приучился плакать.
– Такой был мужественный ребёнок, – вздыхал отец, Михаил Матвеич, – а теперь всё время плачет.
По-видимому, дело шло к очень серьёзному. Дитё часто застывало с ложкой манной каши у рта, когда возникало видение.
– Смотри, он скоро опять начнёт дрожать, – со слезами говорил отец, всматриваясь в мрачный силуэт ребёнка, сидящего за детским столиком.
– Она приходит ровно в шесть часов вечера, – злобилась Анна Петровна. – Хоть вызывай милицию.
– Что ты, испугаешь соседей, – пугался отец.
– Чем же бы ему помочь? – вопрошала мать.
Решили вызвать крыс. Коля ещё до появления образа обожал крыс и не раз забавлялся с ними в постельке. Отцу это не особенно нравилось, но теперь он был – за. К сожалению, сейчас крысы уже не помогли. Ребёнок дёргал их за хвосты и пытался, видимо, рисовать ими облик своей дамы.
– А если это любовь, – говорил иной раз папаша, задумчиво попыхивая трубкой.
Анна Петровна не отвечала и только мысленно попрекала отца за то, что он думает о любви, а не о судьбе ребёнка. Врачи абсолютно не помогали. Член у дитяти был маленький, крохотный, как мизинчик Мадонны, но тут совершенно неожиданно из него стала изливаться сперма, причём в таком количестве, что мамаша не успевала стирать простынки. Было от чего сойти с ума.
– Когда же это кончится, – вздыхала бабушка Кирилловна, обращаясь к душам своих умерших предков.
Конца не было видно.
– Повесить его, что ли, – рассуждал папаша. – Совсем опоганил род. Скоро о нас вся Москва будет говорить.
– Не дам дитё, не дам дитё, ирод, – сопротивлялась Анна Петровна. – Повесить твой член надо, а не ребёнка. Он ни в чём не виноват.
– Я уже устал от этой жизни, – вскрикивал её муж. – На работе одни неприятности, любовницы изменяют, а теперь и в доме чёрт знает что… Все игрушки обрызганы спермой, а вчера и диссертацию мою залил.
Бабушка Кирилловна только угрюмо исчезала на целые недели.
Ночью, при блеске свечей, которые горели в углу, дитё вставало с постели и в белой рубашонке, беспомощно раздавленное, ползало по полу, словно становясь отражением чудовищного образа девушки девятнадцатого века, посещающей его по ночам.
Особенно возмущало докторов, что дитё почти перестало есть.
– Пусть онанирует сколько хочет, – говорил толстый учёный врач. – Не он первый, не он последний… Но чтобы дитё бросило есть… Тут что-то не то.
– Бедный ребёнок, – вздыхала старушка-соседка. – А ведь во всём родители виноваты.
– Не родители, а Демиург, – говорил в ответ один дворовый мистик.
– Сколько же это может продолжаться? Чтоб у такого щенка, у малолетки потекла сперма, да ещё как из бочки… Это, знаете ли, извините меня, извините меня, – ворчал недовольный отец.
Мамаша пугливо всматривалась в обмазанное манной кашей неподвижное лицо младенца, устремившего свой взгляд на игрушку. «Приближается», – говорила она про себя. Действительно, когда «она» появлялась, лицо дитяти совсем тупело, кроме глаз, – они напоминали глаза поэта перед смертью.
– Что же будет дальше, – схватывался за голову папаша.
– Ау, ау, – отвечал ребёнок в ночной тиши, и казалось, тихие слёзы лились из глаз ангелов, притаившихся в неведомом.
– Лучше бы его убить, чем он так мучается, – уныло повторял отец.
– Почему ты думаешь, что он мучается, может, это ему, совсем напротив, нравится, – резонно отвечала мамаша, вспоминая пропитанные спермой простынки.
– Лучше бы ты заглянула в его глаза, когда он видит «её», – возражал папаша.
– Ну и что? В целом ему нравится, – парировала мамаша…
– Но ведь он ничего не понимает, – кипятился отец. – Нельзя же всё сводить к одному физиологическому удовольствию. Ребёнок ведь не отдаёт себе отчёта, что за образ его посещает, откуда он, почему, в конце концов… Ведь это насилие над свободой воли. Погляди, в его возрасте только с котятами играть,
