зрак Аполлона – изливало свет и мир. Кузьминские решили уехать из этого города. Но куда?..
В бане
В общественной бане № 666, что по Сиротинскому переулку, начальником служит полувоздушный, но с тяжестью во взгляде человек по фамилии Коноплянников. Обожает он мокрых кошек, дыру у себя в потолке и сына Витю – мужчину лет тридцати, не в меру грузного и с язвами по бокам тела.
– Папаша, предоставь, – позвонил однажды вечером Витенька своему отцу на работу.
Коноплянников знал, что такое «предоставь»: это означало, что баня после закрытия должна быть использована – на время – для удовольствий сына, его близкого друга Сашки и их полуобщей толстой и старомодной подруги Катеньки. Одним словом, для оргии.
– Пару только побольше подпусти, папаша, – просмердил в телефонную трубку Витенька. – И чтоб насчёт мокрых кошек – ни-ни.
Выругавшись в знак согласия, Коноплянников повесил трубку.
Часам к одиннадцати ночи, когда баня совсем опустела, к ней подошли три весело хихикающих в такт своим задницам существа. От закутанности их трудно было разглядеть. В более женственной руке была авоська с пол-литрами водки и солёной, масленой жратвой. Кто-то нёс какой-то непонятный свёрток.
Разом обернувшись и свистнув по сторонам, друзья скрылись в парадной пасти баньки.
– Покупаться пришли, хе-хе, – проскулил старичок Коноплянников, зажав под мышкой мокрую кошку, а другую запрятав в карман, – хе-хе…
Герои, истерически раздевшись, гуськом вошли в небольшую полупарилку, пронизанную тусклым, словно состарившимся светом. Толстый Витя покорно нёс авоську.
Сначала, естественно, взялись за эротику. Витя даже упал со спины Катеньки и больно ударился головой о каменный пол. Кончив, Саша и Катенька полулежали на скамье, а Витя сидел против них на табуретке и раскупоривал бутыль. Пот стекал с его члена.
Саша был худ, и тело его вычурно белело на скамье. Катюша была жирна, почти светилась от жира, и похлопывала себя по бокам потными, прилепляющимися к телу руками.
Тут надо сделать одну существенную оговорку: мужчины (и в некотором роде даже Катенька) были не просто шпана, а к тому же ещё начитавшиеся сокровенной мудрости философы. Особенно это виделось по глазам: у Вити они напоминали глаза шаловливого беса, бредившего Божеством, у Саши же они были попросту не в меру интеллигентны. Вообще же своим видом в данный момент друзья напоминали каких-то зверофилософов. Представьте себе, например, Платона, одичавшего в далёких лесах.
– Катенька, а Катенька, у вас было много выкидышей?! – вдруг спросил Витя с чувством сытого превосходства мужчины над женщиной.
– И не говори, Вить, не говори, – всплеснула руками Катя. – Сатана бы сбился, считая.
– А знаете ли вы, голубушка моя, – неожиданно посерьёзнел Витя и даже поставил бутыль с водкой на пол, – что душа убитого ребёнка не всегда сразу отстаёт от матери и очень часто – вместе со всеми своими оболочками – надолго присасывается к телу родительницы. На астральном плане. И я не удивлюсь, что если бы мы имели возможность лицезреть этот план, то увидели бы на вашем теле не один и не два таких присоска.
Катенька побледнела и уронила шайку под табурет. Сначала мысленно вспотела – «так или не так» – и почему-то инстинктивно почувствовала – «так», должна же куда-то деваться душа зародыша, и, естественно, что она – несмышлёнка этакая – не может сразу оторваться от матери-убийцы: любовь, как известно, слепа, да ещё в таком возрасте. Ощутив это во всей полноте, Катенька завыла.
Но Саша сухо прервал её:
– Что вы, собственно говоря, так кипятитесь, Катенька? Жалко полудитя?! Не верю. На всех и у Господа не хватит жалости. Кроме того, я полагаю, что в принципе зародыш должен быть счастлив, что не появился на Божий свет от вас. Другой раз ему повезёт. Так что не верю. Скажите лучше, что вам неприятно оттого, что на вашем теле такие гнусные присоски.
– Неприятно, – робко кивнула головой Катенька.
– Их у неё, наверное, видимо-невидимо, – неадекватно вставил Витя, глотая слюну.
– Сколько бы ни было, – по-мужски оборвал Саша, подняв руки. – Ну подумайте, Катенька, – продолжал он, – что реально причиняют вам эти присоски?! Ведь вы в другом мире, и их, если так можно выразиться, вой не доносится до ваших ушей… Кстати, Витя, что говорят авторитеты про такие случаи… в смысле последствий для матери здесь?
– Да ерунда… Иногда чувствуется лёгкое недомогание…
– Ну так вот… Лёгкое недомогание! – Саша даже развёл руками и привстал на месте. Тень от его голой фигуры поднялась на стене. – А потом, – ласково улыбнулся он, – присоска всё равно отстанет… И надеюсь, в смысле следующего воплощения будет более удачлива… Недомогание! Да я бы на вашем месте согласился таскать на себе сотни две таких душ-присосок, чем породить, а потом кормить одного такого паразита. Я бы прыгал с такими присосками с вышки, как спортсмен, – загорелся вдруг Саша, соскочив со скамьи и бегая вокруг Катеньки в парной полутьме комнаты. – Да я бы сделался космонавтом! Оригиналом, в конце концов! Шостаковичем! А сколько нервов стоит воспитать этакого появившегося паразита?! Ведь в наших условиях – это чёрт знает что, сверхад, Беатриче навыворот! Себя, себя любить надо!
Как ни странно, такие доводы неожиданно подействовали на Катеньку, и она успокоилась.
…Часа через полтора три вдребезги пьяных существа, хватая руками темноту, выскакивали из баньки. На одном промокло пальто. Другое потеряло шапку. Третье было босиком. Но из всех трёх уст раздавался вопль:
Прожить бы жизнь до дна,
А там пускай ведут
За все твои дела
На самый страшный суд.
…Одинокие прохожие и тараканы пугались их вида… А вскоре за ними из двери баньки юркнула фигура старика Коноплянникова. Бессмысленно озираясь, он ел голову мокрой кошки. Это был его способ прожигания жизни.
Выпадение
На окраине Москвы среди изрезанных улочек с маленькими домишками и длинными бараками посреди моря уборных стоит огромное жёлтое шестиэтажное здание, похожее на тюрьму. Это институт и общежитие для студентов. С трёх сторон к нему подходят извилистые, грязные, уходящие в пропасть бараков дороги. Три деревца, как чахлые, слабоумные невесты с венком птиц на голове, окружили здание. А в небе постоянными были только чёрные крики метущихся в разные стороны ворон.
Все обитатели здесь делились на местных и студентов. Студенты казались местным злыми, учёными и нахальными. «Мы никогда не будем так хорошо жить, как они», – говорили про студентов. Местные же казались студентам лохматыми, придурошными и страшными, от которых надо бежать. Особенно пугали их чёрные дыры бараков и дети. Дети купались в вёдрах воды, снимали друг с друга штанишки. Студенты учили книги, сидя на заборах, прыгали по крышам сараев. Обе стороны шарахались друг от друга как от непонятного.
Однажды весной в один из домишек около общежития въехала семья. Почти никто не обратил на это внимания, просто вместо одной семьи стала размахивать руками и находиться перед глазами всех другая семья.
Тем более не бросился в глаза младший член этой семьи – семнадцатилетний полоумненький, каким его считали, Ваня. Иногда только смеялись над ним.
Это был длинно-тонкий юноша с мягкой, нежной головой и осторожными ушами. Походка тихая, крадущаяся. Даже в уборную он входил, как в античный храм.
Вполне полоумненьким его назвать было нельзя – скорее, «не замечающим». Он действительно «не замечал» многое из того, что происходит вокруг. Он мог позабыть покушать, позабыть осмотреться кругом. Но зато хорошо вырезал бабок из дерева. Учился Ваня плохо, но не то чтобы по глупости, а по равнодушию, из предметов же обожал зоологию, особливо анатомию мелкокостных. Людское общество любил, но только молчком. Постоит, постоит где-нибудь около кучки ребят – и тихо уйдёт, как будто его и не было.
Никто не знал, чем жил Ваня. А кроме самосозерцания, он жил вот чем. Каждый вечер, когда темнота поглощала окрестности, как брошенную комнату, Ваня пробирался к институту. Ловкий и жизнестойкий, он по трубам и остаткам лестницы влезал на карниз четвёртого этажа. Там до поздней ночи светилось окно: то было женское общежитие.
Ваня пристраивался на широком карнизе, удобно прижавшись к трубе, и долго, часами смотрел внутрь. Он даже не испытывал
