что взгляд хоть и был обращен в затонированное окно, ничего не видел.
Комиссар думал.
Что могло так испоганить характер, как признавали даже враги, чертовски талантливого и умного парня?
Ведь то, что он талантлив, и целеустремлён в достижении цели, признавали они все. Разумеется, он сейчас может опираться лишь на мнение этих самых врагов. Поскольку друзей у Зисерманна явно не было. А почему не было? Как не было и другой девушки…
«Обжегшись на молоке, дул на воду»? Неужели у него хоть изредка не возникало желания поделиться хоть с кем-то, «излить, так сказать, душу» — рассказать, что беспокоит, наболело, почему тяжко на душе?..
Или — наоборот: какую замечательную вещь он придумал?
Ведь не могло же так быть, чтоб он ни с кем вообще не разговаривал? Не… Жил? В сексуальном плане.
Может, нетрадиционная ориентация?
Нет, не похоже — все замашки именно как у Лидера, настоящего мужчины. «Альфа-самца». Да и спортивная фигура…
Может, что-то кроется там, в детстве? В Ростове-на-Дону? Кем были мать? Отец? Были ли хоть какие-то родственники? Друзья детства? Почему ничего нет об этом в досье, собранном генералом?
Всё оказалось очень просто.
Третью папку генерал достал из верхнего ящика стола. И комиссар понял, почему тот не сделал этого раньше.
Александр оказался воспитанником детского Дома в маленьком селе, сейчас поглощённого пригородом разросшегося города. Да, «нашедший» младенца якобы в лесу Зисерманн сдал его туда в полуторалетнем возрасте.
Вскоре после этого этот самый Зисерманн отбыл в Землю Обетованную.
Судьба подлинных матери и отца осталась невыясненной — похоже, Александр был рождён вне официального брака. Период детство-юность, продолжительностью в тринадцать лет остался вне справок/актов/протоколов. Вернее, справки-протоколы как раз имелись. Комиссар задумчиво проглядывал все эти казённые бумаги, с трудом разбирая отвратительно отпечатанный на старинных машинках выгоревший и потускневший текст.
«… признать неподтвердившимися факты жестокого обращения… сам признал, что ушибы и ссадины получены во время драки с воспитанником Селезнёвым Николаем… черепно-мозговые травмы получены в результате падения с лестницы… факт изнасилования воспитанницы Марии Аблямитовой медицинской экспертизой не подтверждён… означенные подвалы хорошо освещаются и проветриваются… Так что содержащиеся в заявлении обвинения признаны клеветнической попыткой дискредитировать…»
И только с выпуском воспитанника Зисерманна из детдома оказалось связано разоблачение настоящего, и, похоже, хорошо до этого законспирированного садистско-сектантского мирка: наконец вскрылись и подтвердились свидетельскими показаниями нескольких воспитанников и выпускников, факты избиения, содержания в карцере, и морением голодом детдомовцев двумя воспитателями — семейной четой Кожуховых, незадолго до этого перебравшихся в центральную Россию из-подо Львова. Вскоре после развала «единого нерушимого».
Тут же вскрылись и хищения четой воспитателей продуктов, одежды, обуви, гвоздей, фанеры, и прочего, что выделялось на детей и ремонт здания Государством. Заодно выявили связи Кожуховых с местным участковым, «крышевавшим» чету за определённую долю доходов от реализации похищенного. Вскрылся и такой факт, что отцом Кожухова был репрессированный, а затем амнистированный бендеровец.
Кожуховы получили по три года. Условно. С запретом восстановления на прежней работе. Участковый отделался строгим выговором.
Не такое это было время, чтоб занимать тюрьмы и колонии воришками и расхитителями — там тогда сидели либо за убийства, либо за такое воровство, что доморощенные и банальные мышки-супруги ни в какое сравнение не шли с Крысами… И Крокодилами.
Однако спустя семь лет Кожухов скончался при невыясненных обстоятельствах, похожих на несчастный случай. Утонул в луже на дороге, в которой и воды-то почти не было. Как показала экспертиза — в состоянии сильного алкогольного опьянения. С женой он к тому времени разошёлся, и у той был новый сожитель — из бывших уголовников. Заявления от соседей о пьяных дебошах сыпались буквально еженедельно. Поэтому никто не удивился, когда спустя ещё год женщину нашли с торчащим из сердца кухонным ножом, а сожитель не помнил об этом ничего…
Что не помешало отправить его туда, откуда он сравнительно недавно вышел.
Комиссар закрыл папку.
— Я полагаю, в психологических нюансах ты разобрался. Думаю, сомнений в том, что юный Зисерманн был одной из «избранных» жертв, нет. — в тоне генерала не было иронии. Только печаль. — И ещё. Как-то так странно получилось, что даты смертей обеих воспитателей совпали с плановым отпуском небезызвестной тебе личности…
— Понятно. — комиссар осторожно подвинул папку обратно к генералу, словно та ещё могла кусаться, — Почему же ты мне сразу не?..
— Хотел, чтоб ты — сам всё про него… И — сделать сюрприз.
— Ну… Считай, сделал! Честно говоря, я не удивлён. Нет, Сергей, не подумай, что я сужу о русских только по тебе, Володе, и героям Достоевского: «сложный и непостижимый русский характер», травмы психики родом из детства, нереализованные амбиции, и всё такое…
Нет. Мне однозначно ясно, что Зисерманн очень талантлив. И амбициозен. И как раз это делает его ещё опасней. Не то, что он озлоблен, похоже, на весь свет. Не то, что он никому не доверяет, и ни от кого не зависит… И, похоже, материально сейчас вполне обеспечен.
А именно то, что он слишком умён. А его детство, похоже, сняло с его психики оковы, накладываемые таким врожденным чувством нормальных людей, как Совесть.
Нет, «совестливость», как и уважение к окружающим из него точно «вытравили»… Выбили. Наверняка вот только не знаю — он так изобретателен и умен именно в силу «обработки»…
Или это — природный талант.
Но опасен он — именно изощренностью, изобретательностью в способах. (Хотя для «разборки» с воспитателями практически ничего не изобретал. Похоже, всерьез боялся, что не успеет — те умрут «сами».)
Я опасаюсь, если он решит прибыть сюда, тебе не поможет видеонаблюдение в аэропортах и на таможенно-пропускных пунктах железных, и автодорог… Он может придумать что-то нетривиальное. Например, залететь на территорию на дельтаплане. Воздушном шаре. Приплыть в подводной лодке. С аквалангом. Или ещё что-нибудь. А что думаешь ты сам?
— Я скажу тебе. Никому другому не сказал бы, а тебе скажу: я тоже боюсь. — генерал смотрел исподлобья, и не было в голосе ветерана многолетней нудной, тихой, напряжённой, но всегда бушующей необъявленной Войны, бравады или иронии. Только сухая констатация фактов.
— Чем больше я занимаюсь делом этого… гениального Маньяка-психопата, тем сильнее меня одолевает паранойя! И больше всего я боюсь за чёртову Столицу! Институты, в которых он учился и работал, находятся здесь. И хотя никого из коллег и учителей там не осталось… Сейчас я бы дал три шанса из пяти, что рано или поздно он приедет. И агрегаты свои привезёт. Или соберёт на месте.
Да, кстати… Тебе звонили. Из твоей группы. Похоже, у них произошёл прорыв.
— Алло, мосье комиссар? — радость в голосе Огюста
