студентов волею Всевышнего в те дни было уже чейнстокское дыхание. Так, по крайней мере, нам сообщили.
— Слушайте, — говорю, — Антонина Михайловна, мы тут по списку седьмые, давайте сходим в буфет перекусим что-нибудь.
— Как бы не пропустить, — говорит, — давайте подождем, пока начнется.
— Ну, давайте подождем.
В это время начали появляться члены комиссии: шествуют не спеша, тоже, видимо, из буфета, между собой переговариваются. Люди, в основном, пожилые, так скажем, бухгалтерского вида. Прошли и дверь за собой закрыли. Потом еще какой-то более молодой товарищ появился, и, когда за ним закрылась дверь, по коридорчику шепоток пронесся, и многие переглянулись многозначительно. После этого вскоре дверь приоткрылась, и первого абитуриента попросили зайти.
Тут мы с Антониной Михайловной отправились в буфет, где провели следующие полчаса (в очереди, разумеется). Когда уже подходили, я у нее спрашиваю: "Антонина Михайловна, а сколько во Франции партий?" Она руками замахала: "Ой, вы мне такие вопросы не задавайте, я никогда этого запомнить не могу. Вы, Кирилл, ведь все сами знаете, вы уж не в первый раз эту комиссию-то проходите". — "Да, — говорю, — комиссию не в первый раз, только толку-то — чуть". — "Нет, нет, — говорит, — я почему-то уверена, что в этот раз вас обязательно пустят, сейчас все-таки намного легче стало. А потом, вы знаете, я слышала, — это уж шепотом, почти мне в ухо, — что скоро эти комиссии вообще отменят. Будет партбюро по месту работы характеристику утверждать, и все". — "Ну, дай-то бог, — говорю, — посмотрим, вам с колбасой или с сыром?"
Действительно, комиссию эту я проходил и раньше. И не раз: и когда в Штаты приглашение получил, и когда в Лондон на стажировку оформлялся, и надо сказать, "на этом этапе" все проходило достаточно гладко: меня рекомендовали, но за десять дней до поездки я неизменно слышал одно и то же: "К сожалению, ваши документы не пришли". Какие документы? Куда не пришли? Откуда не пришли? Я уже не говорю о том, почему не пришли? Не пришли — и все тут. Дороги размыло.
Когда мы вернулись в предбанничек, то атмосфера там была уже довольно накаленная. Шел пятый номер. Это была, как я понял из разговоров, группа профсоюза текстильных работников, оформлявшаяся в поездку в Грецию, и состоявшая, в основном, из дам.
Напротив дерматиновой двери в истерике сидела и всхлипывала какая-то блондинка.
— Свиньи, — говорила она, — как им не стыдно такие вопросы задавать? Почему он со мной не живет? Почем я знаю, почему не живет. Жена у него другая, вот почему. Им-то какое дело!
Ее подруга, видимо, более удачливая, пыталась ее утешать:
— Ты, главное, не взвинчивай себя, не надо. Плевать на них. Ведь они же тебе не отказали. Поговори с секретарем парторганизации. Ну, хочешь, вместе сходим.
— Да ничего я не хочу. Пусть просят, не поеду никуда. Через такое унижение проходить.
— Ну, не ты одна, с Мариной вот еще хуже обошлись.
Немного поодаль стояла, видимо, та, о которой шла речь, — тоже не состоявшаяся гречанка, и выражение лица у нее такое мрачное и решительное, что было ясно — встреть она кого-нибудь из членов этой комиссии в темном переулке, а может, и не в темном переулке, а средь бела дня, прилюдно, и не кого-нибудь, а разом всю комиссию — несдобровать им. Несдобровать, не взирая на то, что делали они это не по злобе, ничего лично против нее не имея, и, как бывало во все времена, могли оправдаться и на людском и на страшном суде одной и той же неизбывной формулой: "мы выполняли приказ".
Я взглянул на Антонину Михайловну. Лицо ее выражало отрешенность и скорбь. Видимо, и ей была небезразлична эта человеческая комедия, и она думала, что если меня, чего доброго, не пустят, то тащиться ей домой на метро с двумя пересадками, в самый час пик… "За что, за что все это?"
Шестым номером шла группа каких-то деловых молодых людей.
Все они были с дипломатами, все оживленные, раскованные, ясно было, что за дерматиновой дверью у них проблем не будет, и они скрывались за ней как будто лишь для того, чтобы обменяться с комиссией приветствием или парой шуток, и выходя, продолжали вести друг с другом разговор, прерванный лишь на минуту. Когда кто-то из вновь прибывших спросил у одного из них, какие задают вопросы, то тот посмотрел на него так удивленно и ошалело, как смотрит человек, идущий с набитыми сумками из продуктового или овощного, когда его останавливают и спрашивают, нет ли у него лишнего билетика.
Последний молодой человек вышел из-за двери, и я понял, что час пробил.
Мы сунулись, но были остановлены строгим: "Подождите, вас пригласят". Еще несколько минут ожидания, затем дверь приоткрылась, из-за нее раздалось: "Следующие, пожалуйста", — и я оказался в комнате, где бывал и раньше, и увидел длинный стол, по обеим сторонам которого сидели те, кому было суждено решить, увижу я Елисейские поля или хватит с меня и Октябрьского поля.
Меня пригласили сесть у торца стола напротив председательствующего, лицо которого мне было знакомо. По своему виду этот человек мог вполне сойти за завуча в какой-нибудь третьеразрядной школе, настолько привыкшего наставлять, отчитывать и поучать ленивых оболтусов, которые, тем не менее, были все-таки его подопечными, что выражение брезгливой снисходительности почти не сходило с его лица. Я хорошо себе представляю, как, сняв очки и пытаясь придать голосу и виду своему выражение спокойной рассудительности, он "вынимал мозги" у гречанок. "Ну хорошо, вот вы рветесь в Грецию, хотите увидеть Афины… А что, у нас в стране вы уже все объездили, здесь вам уже смотреть нечего? Вот, например, на Байкале вы были? А в Бухаре?" Он надел очки и без всякого выражения стал зачитывать мою характеристику. Как только он кончил, заговорила Антонина Михайловна, которая очень волновалась и поглядывала в записочку: "… в Институте с такого-то года… ведет большую общественную работу… показал себя, как…" Я начал разглядывать лица сидевших за столом. Справа от меня — черненький молодой человек, которому явно все это "до лампочки"; рядом с ним — пожилой грузный мужчина, пиджак обильно украшен орденскими колодками, в лице его почудилась мне некая доброжелательность, и я решил, что когда настанет мой черед держать ответ, то обращаться буду именно к нему; далее — еще какой-то пожилой мужчина, разглядеть которого я не успел, так как воображение и внимание мое поглотил тот, кто сидел слева. Ведь это именно при его появлении в предбанничке пробежал уважительный шепоток, ведь это он
