сволочи!» И Милка сладострастно ждала этот финал, который для них обоих был своего рода разрядкой.
Во время одного из посещений Марии Иванны в больнице у Милки была припасена история действительно жуткая: по радио сообщили, что террористы взорвали автобус, в котором наряду с взрослыми было много детей. Пересказывая то, что она слышала по радио и видела по телевизору, Милка не сомневалась в финале.
И каково же было ее разочарование, когда, выслушав эту историю, Мария Иванна глаза не закрыла, головой мотать не стала, а наоборот, глядя перед собой, только слегка ею покачала и сказала нечто совсем уж несообразное: " Не ведают, что творят".
Придя домой, Милка позвонила сыну Марии Иванны и сказала, что здоровье подруги ее сильно беспокоит.
— И дело, понимаешь, не только в том, что она в последние дни как-то физически сдала. Меня даже не это беспокоит — она морально сдала. Ведь я Машу, Слава Богу, уж сколько лет знаю, и она всегда была такой человек — сильный духом, а сейчас как-то совсем раскисла.
И сын говорил: — Да, да, тетя Люда, это — верно Я уже договорился с консультантом.
* * *
Но время шло. Основание черепа у Марии Иванны постепенно срасталось, и дух ее креп. Первые признаки духовного выздоровления появились, когда ей разрешили выходить в столовую обедать. (До этого она ела в основном ту еду, которую ей приносили из дома). Мария Иванна отведала суп и мягко и вполне справедливо заметила, что раньше таким пойлом постеснялись бы свиней кормить. Замечание это не касалось кого-то конкретно, и было, так сказать, безадресно.
Но через пару дней она уже вполне адресно выговаривала палатной сестре по поводу смены (или вернее не смены) постельного белья.
Правда, вступалась Мария Иванна не за себя, а за трех своих сопалатниц, которые привыкли принимать жизнь как она есть и не смели подать голос.
Все они сразу же приняли лидерство Марии Иванны и относились к ней с благоговением как к существу, готовому положить жизнь свою за други своя. Такое видение вещей подкреплялось и тем обстоятельством, что, как никак, Мария Иванна была жертвою террористического акта, а стало быть героем.
А Мария Иванна действительно готова была забыть про свои недуги и жить жизнью опекаемых ею женщин. Она была в курсе всех нюансов их заболеваний и всех подробностей личной жизни.
У Катерины Иванны, например, плюс к расстройству мозгового кровообращения был еще пьяница муж и гулящая дочь. И Мария Иванна говорила своему сыну:
— Ну ты подумай, неужто этой мерзавке трудно к матери лишний раз придти, ведь та в нее столько сил вложила.
Однажды Мария Иванна даже пыталась дать рекомендации дежурному врачу, какие лекарства идут Катерине Иванне на пользу, а какие нет. Но тот грубо оборвал Марию Иванну, так что той пришлось замолчать и признать поражение… Да не совсем. Уходя из палаты, уже открыв дверь, дежурный сказал, чтобы закрепить победу, что ОН здесь врач и ему виднее, какие надо назначать лекарства. И вот здесь-то Мария Иванна, лежавшая на спине, и сказала достаточно громко и совершенно спокойно, что это, мол, конечно верно, только доктор сюда первый раз зашел, и неизвестно, кода еще зайдет, а они здесь все время вместе лежат и все друг про друга знают. Так что, когда дверь за врачом закрылась, то неясно было еще на чьей стороне победа, и уж сопалатницы-то, безусловно, считали, что победила Мария Иванна.
Но время, повторяем, шло, и день выписки приближался.
Забирать Марию Иванну из больницы приехал сын вместе с невесткой и Милкой. Прощание с сопалатницами было сердечным и трогательным.
— Какой человек! — говорили они сыну — Не представляем, как мы тут без нее будем.
Мария Иванна дала каждой из них наставление, проинструктировала Катерину Иванну, как вести себя с гулящей дочкой, пообещала заходить-проведывать и отбыла, сопутствуемая грустными взглядами и вздохами.
* * *
И вот снова Московские улицы, от которых Мария Иванна уже успела отвыкнуть, снова заторы у светофоров…"да что же этот милиционер заснул что ли, почему не дают зеленый?"…снова ремонтные работы посередине проезжей части, снова ВДНХ, Проспект Мира… При выезде на Садовое кольцо какой-то Мерседес так грубо подрезал Жигули, что сыну пришлось резко затормозить, чтобы не врезаться в него.
— Какая сволочь! — воскликнула Мария Иванна, и все, ехавшие в машине, поняли — она поправилась окончательно.
Незабвенные восьмидесятые
Итак, мою характеристику во Францию утвердили. Произошло это так. В райком было велено явиться к четырем часам в сопровождении секретаря парторганизации, коим у нас является полная рыжеволосая дама Антонина Михайловна — существо бестолковое, суетливое, но вполне добродушное. Поначалу, когда я сообщил ей о предстоящем, она заволновалась, сказала, что в этот день никак не может, поскольку ей надо готовиться к собранию, писать протокол, делать еще что-то, и только, получив заверение, что я отвезу ее туда на машине, поохав, согласилась, выговорив, что обратно до метро я ее тоже довезу. "Ну, а если все пройдет благополучно — в чем я почти не сомневаюсь — то и до дома". На том и сговорились.
Прибыв в райком без десяти четыре, мы обнаружили, что на первом этаже, в узеньком коридорчике, этаком предбанничке, перед обитой дерматином дверью собралось уже человек пятнадцать, каждый со своей «мамушкой» (или "папушкой"). Обстановка нервозная, как в школе перед экзаменом. Многие с книжечками, блокнотиками — листают, зубрят, ахают. Только и слышно: "А кто в Италии генеральный секретарь?" — "Вы читали сегодняшнюю "Правду"?" — "Что там в Марокко?" — "Да про это не спросят". — "А про что?"
Господи, думаю, до чего же дошло, во что же людей превратили! Что это — дети малые или братья меньшие, может, ошейник отстегнут и побегать позволят? Сколько же это продолжаться будет. И ведь самое-то страшное, что смирились все, принимают эту фантасмагорию, как должное: где привяжут, там и стоим. И я смирился, и я пытаюсь вспомнить, кто во Франции самый главный-то?
Напомнило мне это, как в студенческие годы еду я в троллейбусе на экзамен — то ли по истории, то ли еще по чему-то такому; и едет со мной девочка из нашей группы, круглая отличница и жуткая неврастеничка. А дело было весной незабываемого 1953 года. И она мне говорит: "Слушай, Кирилл, у товарища Сталина в первые дни болезни какая температура была? А пульс какой?" — "Не знаю, — говорю, — а разве это могут спросить?" — "Все могут спросить!" А у лучшего друга советских
