навоевался.
Не хотелось ворошить душу, и Сердечкин, кажется, понял.
— А возраст тут ни при чем, что мы, старики? — Видно, был задет за живое, подумав о своей Анечке. — В жизни не угадаешь. Чтобы сошлись две половинки — один случай на миллион… Вот мне повезло, за что — не знаю. — И поспешно добавил: — Так что смотри, а вдруг и есть тот самый случай…
— Как там ваша жена поживает?
— Да ничего, легкие беспокоят. Это после Мазурских болот. Вот если отзовут наконец, отправлю на курорт. А пока устроюсь, здесь оставлю, дружок у меня, бывший партизанский командир, под Ровно колхоз подымает, поживет у него на парном молоке…
Он говорил так, словно отзыв — дело решенное, хотя в голосе его не было уверенности. Может быть, боялся сглазить судьбу. Наверное, он и на фронте ни на минуту не забывал о своем подмосковном заводе. Недаром с каждой почтой ему приходил оттуда ворох писем.
— Ну, ладно, — сказал, отодвигая тарелку, — Люба, наверное, уже ждет. С Довбней договорились — он тебе добровольцами поможет на время выборов. На всякий случай с утра прочешите лес. Да загляните к людям, не помешает лишний раз побеседовать, объясните важность этого дела. Хотя, думаю, народ и так понимает. В иных местах потрудней — бандюг боятся. Терроризируют деревню.
Некоторое время подполковник молчал, сминая в руках шапку. На лбу собрались морщины.
— Да, — сказал он, точно размышляя вслух, — само это изуверское слово «национализм» не могу принять, с души воротит. Может быть, если глядеть в истоки, родилось это как форма протеста против рабства, бесправия. Самовыражение! — Он поднял глаза, знакомо потерев переносицу, как всегда, когда стеснялся прописей, которые постигал сам, собственным сердцем. — А потом это выродилось в борьбу честолюбий, извращено войной, а самое ужасное — многие просто стали жертвой обмана. Запуганы! Методы вожаков национализма их же выдают с головой — шантаж, убийства!
Он поднялся, не спеша надевая шинель.
— Постарайся, чтобы все было на уровне. Самодеятельности, слышал, помогаешь, это хорошо. Выборы должны пройти нормально, свою же власть выбирают… Ну, бывай, желаю успеха!
* * *
Ничто не предвещало беды в этот солнечный, нежданно теплый день.
С утра мимо окон потянулась бесконечная вереница машин и орудий: воинская часть возвращалась из-за границы на расформировку. Об этом стало известно от Политкина, бегавшего разжиться сигаретами за километр, к лесу, где стала на ремонт автоколонна. Потом какой-то заезжий шофер передал Юрке учебники от Любы, и помкомвзвода зарылся в них до обеда. В полдень за ним зашла месткомовка тетка Гапа, и он вместе с ней и заводскими агитаторами отправился на хутор по хатам… Потом явился Николай, чисто выбритый, в отглаженных галифе и почищенной кожанке, и попросился на именины к Насте…
— Так мы с Бабенко, товарищ лейтенант, как обещали…
Уже в сумерках, когда Андрей, проверив пост, прилег на койку не раздеваясь, кто-то робко заскребся в дверь, затукал щеколдой.
Это была Фурманиха. Всего лишь… Ему стоило труда унять волнение. И он с грустью понял, что тягостный покой, казалось установившийся в душе, и то, что он будто бы смирился с неизбежным отъездом Стефы, — самообман… Прикрутил фитиль и привычно сел у стены, чтобы не маячить в окне. Старухе предложил табуретку.
Она пристроилась за столом и с ходу горячо, заученно-умоляющей скороговоркой стала объяснять ему, что дело с этим проклятым золотым не стоит гроша ломаного, а если раздуть такой пустяк, то ей не поздоровится, потому что «закон — как жернов, замелет, только сыпни зерно», а она — бог свидетель — больше пальцем к такой коммерции «не дотрогнется». И если у лейтенанта доброе сердце, то он простит ее и не станет «кидать спички в керосин», а лучше она отдаст ему тот проклятый золотой, может, когда пригодится зуб вставить. И она даже рассмеялась блаженно, представив, как оно будет красиво — молодому человеку с золотым зубом. Бывало, при панах парни на здоровый зуб коронку ставили, для шарму.
И эта ее взвинченность, перепады от отчаяния к веселью лишь настораживали Андрея. С кем-то она связана. С кем?
— Вы что, с ним виделись? Он вам пригрозил?
— Кто? Бог с вами, ангел мой небесный! — И она вдруг прижала ладонь к глазам, коротко всхлипнув.
«Ну и артистка!»
— Спокойно, пани, — сказал он участливо, — вы мне верите?
— Как Езусу Христу! — выкрикнула старуха. — Даже больше. Вы самый порядочный человек на свете, ослепни мои глаза. И самый красивый…
— Ну при чем тут…
— При том! При том, что у вас глаза хорошие, а я повидала на своем веку дай бог, чтобы ошибиться в таких глазах!
— Тогда скажите честно, откуда у вас золото?
— Это золото, это золото?! — воскликнула старуха, завертев головой и кидая отчаянные взгляды во все стороны, точно призывая в свидетели стены хибары. — Это золото? Шоб моим врагам столько золота на всю жизнь! Это крохи от довоенной жизни. Мы с Владеком экономим на всем, вы же видите, что мы едим. Овсянка и хлеб. А может, и к лучшему, потому что у него печень… Только бы скопить, потому что корова — это все. Это молоко и простокваша, сыр и яйки…
— Какие еще яйки?
— Продашь сметану — купишь яйки.
— Но у Владека же печень.
— Ну?
— Что — ну?
Андрея уже пробивала испарина. Наверное, она решила брать его измором. Он ударил кулаком по столу.
— Вот что, или вы скажете, или…
— Нет! — Она простерла к нему костлявую руку. — То есть да, скажу. Что такое этот золотой, это тьфу, а человека заляпают, не отмоешься… Все ж мы грешные. А я, может, человеку жизнью обязана, спас меня, а теперь по мелочи я марать его буду.
— Кто он? Ну?
Лицо ее стало как маска, под прикрытыми ресницами голубела налитая слезой полоска белков.
— Ну поймите меня правильно, пани Фурман. — Он заговорил как можно мягче, стараясь перебороть себя. Наверное, в эту минуту он был похож на гончую собаку, равнодушно отвернувшуюся от мелькнувшей в кустах дичи. — Мы здесь призваны следить за порядком, а это — нарушение. Пусть оно пустяковое. Тем более должны бы сказать, если верите мне.
Она молчала, покачивая головой, страдальчески прикусив губу.
— Ну расскажите хоть об этой истории с вашим спасением, — слукавил он, надеясь хоть стороной что-нибудь узнать. В конце концов, если для нее важно успокоить совесть, для него — ухватиться за призрачную, возможно никуда не ведущую ниточку. — А я даю вам слово. Все останется между нами, хотя тут-то, надеюсь, тайны нет: ну, спасли вам жизнь — и слава богу.
Она чуть заметно кивнула.
— Хорошо. Честное слово?
— Комсомольское!
— Нет, слово офицера.
— Почему? Разве…
