В итоге целый мир приобретает отпечаток «невозможности». Больные навязчивостью ведут себя так, как если бы «невозможные» люди и вещи были носителями опасной заразы, способной распространяться посредством контакта на все, находящееся по соседству. Те же признаки способности к заражению и перенесению отмечались выше при описании табу. Мы знаем также, что нарушители табу, прикоснувшиеся к запретному объекту, сами табуируются, и никому не позволено к ним прикасаться.
Приведу для наглядности два примера перенесения (правильнее будет сказать – смещения) запретов. Один пример взят из жизни маори, а другой – из моего наблюдения над женщиной, страдавшей навязчивостью.
«Вождь маори не станет раздувать огонь своим дыханием, потому что священное дыхание его уст передаст святость огню, огонь далее – горшку над костром, горшок – пище, которая в нем готовится, а пища – тому, кто ее съест; в результате едок, проглотивший пищу, зараженную дыханием вождя, непременно умрет»[101].
Муж моей пациентки купил некую утварь и принес покупку домой. Пациентка требует убрать этот предмет домашнего обихода, иначе он сделает «невозможным» помещение, в котором она живет. Она слышала, что утварь приобрели в лавке, которая находится, скажем, на Оленьей улице (Hirschengasse). А фамилию Олень (Hirsch) получила в замужестве ее подруга, которая ныне живет в другом городе и которую она в молодости знала под девичьей фамилией. Эта подруга теперь для нее «невозможна» (табу), и предмет, купленный в Вене, тоже табуируется, как и сама подруга, с которой пациентка больше не желает поддерживать отношения.
Навязчивые запреты вносят строгое воздержание и множество ограничений в жизнь тех, кто им следует, подобно предписаниям табу. Но от некоторых можно избавиться посредством выполнения определенных действий; следовательно, эти действия необходимо совершить, и они навязываются человеку, становятся обсессивными (вне всякого сомнения, они по своей природе суть покаяния, меры защиты и очищения). Самым распространенным из этих навязчивых действий является омовение («мания умывания»). Отдельные предписания табу также возможно заменить – точнее, их нарушение возможно искупить сходным «ритуалом», среди которых особым предпочтением пользуется все то же омовение.
Подытожим, в каких пунктах выражается ярче всего сходство обычаев табу с симптомами невроза навязчивости: 1) полная немотивированность запретов; 2) стойкость запретов благодаря внутреннему принуждению; 3) способность легко смещаться и опасность заражения от запретного объекта; 4) запреты подталкивают к совершению ритуальных действий.
* * *
Клиническая история и психический механизм навязчивого невроза стали нам известными благодаря психоанализу. История болезни в типичном случае страха перед прикосновением такова: в самом начале, в раннем детстве, у пациента проявляется сильное желание прикосновения, цель которого гораздо более специфична, чем можно было бы ожидать. Этому наслаждению вскоре противопоставляется извне запрет на подобные прикосновения[102]. Запрет усваивается, поскольку находит поддержку у могущественных внутренних сил[103], и оказывается сильнее влечения, которое стремилось выразиться в прикосновениях. Но вследствие примитивной психической конституции ребенка запрет не в состоянии уничтожить влечение окончательно. В результате влечение – наслаждение от прикосновения – подвергается вытеснению и перемещается в область бессознательного. Налицо сохранение запрета и влечения; второе лишь вытесняется, а не уничтожается, тогда как первый служит преградой для влечения, которое иначе проникло бы в сознание и осуществилось. Возникает неустойчивое положение, психическая фиксация, а из непрерывного конфликта между запретом и влечением вытекает все остальное.
Основной признак психологической констелляции[104], зафиксированной таким образом, состоит в том, что можно описать как амбивалентное[105] отношение индивидуума к объекту (вернее, к определенному действию в связи с этим объектом). Индивидуум постоянно желает повторять это действие (прикосновение). Конфликт между двумя позывами невозможно удовлетворительно примирить, поскольку (тут по-другому не скажешь) они располагаются в душевной жизни человека так, что попросту не могут сосуществовать. Запрет болезненно осознается, тогда как упорное желание прикосновений бессознательно, и человек о нем не догадывается. В отсутствие этого психологического фактора подобная амбивалентность не может длиться долго и не приводит к указанным последствиям.
В нашей клинической истории мы придаем решающее значение вмешательству запрета в самом раннем детстве; позднее в жизни схожее влияние оказывает в своем развитии механизм вытеснения. Из-за вытеснения, которое навязывается и которое подразумевает забывание (амнезию), мотивировка осознаваемого запрета остается неизвестной, а все попытки интеллектуально преодолеть запрет терпят неудачу, ибо они лишены какой бы то ни было точки опоры. Запрет обязан своей силой и навязчивым характером именно бессознательной противоположности, то есть скрытому и неудовлетворенному желанию, иначе говоря, внутренней необходимости, недоступной осознанному восприятию. Та легкость, с которой запрет переносится и распространяется, отражает процесс, обусловленный бессознательным желанием и немало облегченный психологическими условиями бессознательного. Инстинктивное желание постоянно смещается, дабы избежать impasse[106], и старается подобрать замену запретному, будь то объекты или действия. В результате смещается сам запрет, который распространяется на новые цели, доступные для запретного побуждения. На каждую новую попытку вытесненного либидо прорваться запрет лишь усиливается. Взаимная задержка этих противоположностей порождает потребность в разряде, в уменьшении господствующего в душе напряжения; этому обстоятельству можно приписать причину навязчивых действий. В неврозе перед нами предстают явно компромиссные действия: с одной точки зрения, это доказательства раскаяния, проявления искупления и т. п., а с другой – замещающие действия, которые восполняют влечению недоступность запрещенного. Закон невротического заболевания гласит, что эти навязчивые действия все больше и больше поддаются влечению и приближаются все неуклоннее к первоначально запрещенной деятельности.
* * *
Поставим теперь эксперимент: будем рассматривать табу так, словно оно по своей природе схоже с навязчивыми запретами наших больных. При этом следует изначально прояснить, что многие наблюдаемые нами запреты-табу принадлежат к явлениям вторичным, к плодам смещения и искажения, так что мы должны быть довольны, если нам удастся пролить некоторый свет на некоторые исходные и самые значительные из запретов. Кроме того, различия в положении дикаря и невротика, вне сомнения, достаточно существенны, исключают полное совпадение и не допускают полного отождествления обеих ситуаций во всех пунктах.
В первую очередь отметим, что нет смысла расспрашивать дикарей о подлинных мотивах запретов, то есть о происхождении табу. Мы обоснованно предполагаем, что они не в состоянии что-либо рассказать, поскольку их фактическая мотивировка должна быть «бессознательной». Зато вполне возможно реконструировать историю табу по образцу навязчивых запретов. Табу, по нашему мнению, суть очень древние запреты, когда-то наложенные извне на целое поколение первобытных людей, насильственно навязанные ему предыдущим поколением. Эти запреты затрагивали деятельность, к которой первобытные люди имели немалую склонность. Далее они сохранялись из поколения в поколение – быть может, только вследствие традиции, при передаче родительской и общественной власти. В поздних поколениях они, не исключено, сделались «упорядоченными», как часть
