– Ну, ты, Волод, даешь! – Ичан расплылся шире самого солнышка, – Куда уж мне… Это я так, девок потешить…
– Да, девок… А скажи ты мне, специалист по девкам, почему нам в дорогу до Города оружия не дали?
– А причем тут девки-то? Оружия не дали, потому что не иначе как функционер этот деланный хочет на нас напасть и меня умыкнуть да к глузгам отправить. А тебя за одно тоже того…
– К глузгам?
– Да нет, к Первым людям на нулевую отметку.
– Думаешь, осмелится?
– А чего ему бояться? Он здесь сам себе галман. Горожане на убийство не подпишутся, а вот клерухи легко и даже с удовольствием.
– Ну что ж, значит, будем держать нос по ветру.
– Значит так!
Друзья держали нос по ветру, ухо востро, и все остальное в том же духе, но и на Окраине, и в самом Городе никакие опасности им не встретились.
Снова везли их тягловые повозки по пыльным трактовым улицам, снова нырял челнок в темноте подземных туннелей. Тянулись долгие часы монотонного пути. В стоячей тишине спрессованной стенами катакомб и подземелий казались невозможными солнце, степь, луны. Не существовало в этом мире вольной конной скачки в волнах кипери, не кружил дорвач в раскаленном небе, соляная пыль не обжигала усталые веки. Но все же в один из дней и до этого оторванного от света мира дошла весть об опасности, смерти, войне.
Степь пошла на Город.
Степняки подошли к Городу в полдень.
Сначала появились быстрые конные разъезды по десятку всадников в каждом. Они стремительно и бестолково носились по пригороду, разгоняя не успевших укрыться строителей и сельскохозяйственных рабочих. Кое-где уже запылали деревянные времянки крестьян. Конники, миновав колосящиеся поля, под самыми стенами первых домов врезались в хвост уходящей в Город колонны беженцев. Складно и лихо высвистнули что-то сабельные хлысты, на взбитую в пыль дорогу легла первая кровь.
Люди бросились врассыпную. После сотен лет мира дикой и нелепой казалась смерть от степного клинка, и поэтому еще более ужасной. Это был ужас, животный ужас, который бросал людей друг на друга, заставляя рвать, топтать чужие тела, метаться, теряя направление, попадая под острые копыта, стальные хлысты. Несколько десятков диких босяков, распаленных собственным могуществом и безнаказанностью, гнали, кромсали сотни людей.
Наконец с домов ударили стрелы. Били из мощных арбалетов, баллист. Стрелы шли ровно и кучно. Стрелы шли в толпу. Стальные болты прошивали людей насквозь. Задело и степняков. Десятники, словно очухавшись от сладкого опьянения, разворачивали своих пронзительными визгливыми командами. Через минуту степь уже отходила к основным силам.
Десятник Джилька докладывал Грейту:
– …А сами ровно стадо какое. Сечем их, топчем, а они только руками прикрываются, да бегут как телки в гон. И ведь здоровые мужики там были. У некоторых лопаты стальные и другой инструмент. Да нет чтоб догадаться хоть под брюхо тяглу рубануть – бегут и все тут. Хорошие враги – слабые! Эдак мы весь ихний Город положим. Одно плохо – больно густо стрелами с домов бьют.
Грейт мановением руки убрал Джильку с глаз. Колыхнув бархатной хламидой он поднялся с походного трона, убранного червонной парчой и радужным шелком. Правая нога выдвинулась вперед, показав из-под хламиды расшитый носок мягкого сапога. Грейт положил руку на рукоять тяжелого клыча.
– Выступаем! Воистину не зря Дева-молоньица вела нас от берегов Великой реки. Взять Город!
Степь тронулась слаженно и почти одновременно по всей длине огромного полумесяца, охватившего Город с юга. Орда была не однородна: с расстояния двойного полета стрелы взгляд уже различал черные вымпелы хеттов, острые рыжие шапки пацальтаутов, сдвоенные конные башни западных велгов. Были здесь и покоренные глузги, и малые дурахи, на правом фланге гарцевали лучшие степные всадники китаврасы. Но больше всего в войске было пришлых: с дальнего юга из пустыни, в черных или темно синих балахонах на маленьких выносливых тяглах, с юго-запада из лесостепи с огромными луками, еще невесть откуда взявшиеся высокие и низкорослые, кряжистые и худые. Давно южная окраина не видела такого нашествия.
Наползая на Город сплошной массой войско в движении разбилось на несколько отдельных потоков, видимо, повинуясь какому-то плану. Колонны все ускоряли и ускоряли ход, и, наконец, с визгом и гиканьем сорвались в стремительный намет. С окраинных домов защелкали самострелы. Глухо гудели тетивы баллист, выбрасывая в налетающую толпу тяжелые колья. Орда не останавливалась. Взлохмаченная свора, ощетинясь копьями, саблями, клычами, еще бог весть каким оружием ворвалась на улицы. Дома окружили степняков. Срывая голоса, десятники спешивали признававших только конный бой воинов и бросали их на каменные здания. Степняки не представляли что такое осада, они бились в крепкие ворота, пытались влезть на стены, метались во дворах и узких переулках. А с домов били стрелы и огненные струи. Из окон, больше похожих на бойницы, из-за зубчатых парапетов крыш летела оперенная смерть, плескала жидкое пламя. Спрятаться невозможно. Кочевники тоже хватались за луки, срывая тетиву, посылали стрелу за стрелой, но редкая из них находила цель. С домов били в толпу и не знали промахов.
А степь все напирала, вдавливая новые сотни на улицы. Степь билась, крутилась в водоворотах тяглов, людей, оружия, смерти. И вот уже целые кварталы оказались захлестнутыми ею.
Джилька как угорелый носился по двору. Орать он уже не мог, убивать оказалось не кого, вокруг под стрелами умирали родичи. Казалось, Джилька сошел с ума. Он то принимался хлестать сабелькой тяжелую дверь, то опустошал колчан в неуязвимого противника, то просто катался беззвучно воя в горячей, замешанной на крови отяжелевшей пыли. Стрелы словно щадили безумца, вонзаясь в землю у самых ног, едва не щекоча оперением.
Джилька опять бросился на дверь. Тонко взвизгнув, отлетел куда-то в сторону обломок сабли. Сталь сдалась раньше человека, а Джилька в ярости принялся ковырять оставшимся в руке огрызком твердое дерево, пытаясь добраться до скрытых петель. Защитники здания не могли бить из самострелов отвесно вниз, и неуязвимый Джилька выгрызал щепку за щепкой из ненавистных ворот. Засевшим в доме такая ситуация показалась опасной, и с крыши на упрямую джилькину голову сбросили здоровенное бревно.
Бревно тяжко ухнуло комлем о мостовую в двух шагах от Джильки. Узкий конец причудливо сыграл в воздухе, просвистев над его головой, и ударил по воротам. Дверь ощутимо дрогнула, чуть просев в петлях. Джилька обмер, едва не потеряв загар с лица, и вдруг его осенило:
– Милостивый Стив! – вернулся, казалось, навсегда сорванный голос, – Дурахи, сюда! Все ко мне! Быстро!!!
К десятнику подлетели трое не до конца деморализованных родовича.
– Бревно хватайте! Да не так! Наперевес! Зеленый ворох! Ну, теперь разом! Еще! Эх!!!
Только что сочиненный таран ударил в ворота. Через десять минут дверь была разбита в щепу. Дом заполонила визжащая нашедшая наконец-то выход степная ярость. Еще через несколько минут живых горожан в здании уже не было.
