иной, слово божеское даст ростки истины, и окрепнут они и потянутся ввысь, преображая сердце твоё, и помыслы, и дела… Укрепят силу твою корни праведные, и никакие соблазны земные и козни диавольские не сподвигнут тебя с пути вознесения к богочеловечеству, устремлений праведных, и спасению от антихриста…»
Старик метался горбатой тенью между Веслом и Лычко, пришепётывая и приплясывая. Вот уж первого не узнать, не человеком стоит — уродливым сучковатым деревом на подгибающихся корнях покачивается. И уж не держит его никто, не опутывает. С треском и отлетающей щепой втискивается в алтарную стену, занимая своё место и прикидываясь обыкновенным бревном то, что его схватило полчаса тому.
А десятник мучался тяжко. Залитый кровью, беспрерывно ею харкающий, он бился в путах и не умирал. Побеги на нём вяло шевелились, бледнели и опадали, не наполняясь силой. Борода слиплась, Шило стонал и исходил жизнью, пока новые ветки не принимались буравить рубаху, чекмень, рвать сапоги…
«…а буде так, что слово божеское всходы даст, да возьмётся их душить терние, то здесь без помощи Нектария не обойтись…»
Рычков сразу понял, что будет. Старик бросил свои ужимки, и в руке у него появилась коряга, с виду похожая на длинный нож. Шило поднял глаза на асессора, в мокрой бороде появилась косая щель, в которой сверкали окровавленные зубы. Потом взгляд застыл, и глаза закрылись. Из вспоротого живота на пол густо посыпались сизые внутренности…
Васька заорал, осыпая карлика черной бранью, мешая русские, немецкие, голландские и татарские слова, плюясь слюной и расшибая затылок в кровь. Он ещё орал, когда с десятником было кончено, а у алтарных врат покачивались на слабых новорожденных корешках три корявых бревна: на одном остался пояс с пустыми ножнами; у другого меж сучков зажата пола чекменя; и тускло блестел в расщелине коры третьего скромный нательный крест…
Асессор больше ничего не чувствовал.
«…а ежели пуста душа твоя, омертвела и неживая, как поле мёртвых, куда был взят пророк Иезекиль, коли нет там ничего, кроме пыли и праха, упадёт слово в мёртвую сухую землю и погибнет без всхода, и не будет тебе преображения по слову божескому, ни спасения, ни вознесения. Хладный ветер понесёт душу твою по пустыне Антихристовым семенем…»
Потом его отпустили. Рычков обрушился онемевшим телом в горнем месте. Шпага сломана, пистоль выпал, не дотянуться, не пальнуть. Сырой мох холодил щёку и давил влагу. Тысячи иголок кололи ступни, кисти, спину. Он их едва чуял, но не владел. Только голову приподнять…
Старик стоял у престола и смотрел на Ваську, не мигая. Взгляд его потускнел, искры погасли. В бороде проклюнулись новые поганки, под ней снова шевелилась какая-то живность. Лишайники с висков осыпались…
— Ну, — прохрипел асессор. — Чего смотришь? Не вышло из меня ёлочки…
Он засмеялся зло и бессильно.
Старик поднял сухую руку, зацепил лист в книге на престоле и рванул с пергаментным хрустом.
Васька ждал, наблюдая, как он мнёт исписанную чёрными буквицами страницу, приближаясь крохотными шажками. Боль в лодыжках сменила покалывание. Рычков попытался приподняться, но ладони его ещё не слушались. Он заскоблил каблуками по полу, поворачиваясь, толкаясь прочь. Не поспел.
Морщинистые руки вытянулись, настигая безвольное тулово. Холодные пальцы ухватили Ваську за челюсть, выворачивая с хрустом, и безжалостная рука втолкнула пергаментный ком со вкусом плесени и чернил в распяленный рот. В глазах у Рычкова потемнело. Он услышал щелчок ногтей, а потом гибкие плети подхватили его и поволокли к выходу, нахлобучив треуголку по самые уши.
***
Развиднелось…
Луна, расталкивая тучи, скачет по небу, словно пьяный фельдъегерь по Адмиралтейскому проезду: круглая рябая рожа в синюшных запойных пятнах. Зеленоватый, мертвенно бледный свет летит на землю, как грязь из-под копыт, пятная широкие лапы елей, серебря листья осины. Растекается по густому подлеску липкой паутиной.
Вöр-ва стеной стоит, не пускает: многорукий, угрюмый, молчаливый. Норовит подставить ножку, насовать кулаков в бока, отхлестать по щекам, пихнуть в сторону. Не даёт сбиться с торного пути, вдоль ручья, к дощанику. Подгоняет…
Кафтан на Ваське изодран, офицерский бант развязался и болтается на шее удавкой. Казённое сукно напиталось влагой и сковывает движения. Ботфорты сползли, внутри хлюпает. Треуголку давно сшибло ветками, и волос шевелится на затылке: «Где они?! Близко?!» Блуждающий взгляд путается в изломанных тенях. Сердце колотится у горла. В грудях горит — как насыпали за пазуху тлеющих угольев. Ломит Васька вслепую, запрокинув голову, словно уязвлённый лось. Хруст и хряск разносится окрест, стон и трепет…
«Спаси, Господи, пронеси!»
Досмотрит ли Вседержитель? Нешто ему в досуг за безбожником присматривать?
Чу! Мечутся тени на том берегу. Скользят меж деревьев. Они?!
Взбивается вода перед Рычковым, разлетается посеребренными брызгами. Он бежит по воде, оскальзываясь на камнях, высматривая удобное место для выхода на сушу и корявые тени в чаще. Чудятся в ручье осклизлые сарафаны, и казацкие пояса; лапти налимами залегли под камнями, распустив длинные оборы, колыхающиеся далеко вниз по течению, плывут разбухшими палыми листьями в глубине бабьи кики, девичьи ленты; ребячьи рубахи раскинули рукава летучими рыбами…
Васька выбирается на осклизлый берег, и хрустя травой, бежит в гору.
Берег Колвы открывается неожиданно. В ночи глухо ворчит боец-камень. Дощаник чуть в стороне, вытянулся рыбьим телом с опущенной райной. Рядом ни огонька, ни шевеления…
— Эй! — слабо кричит Васька, но голос не громче шёпота.
За спиной, в чаще шелест и треск…
Асессор бежит, спотыкаясь о выступающие корни и острые камни. Берег раскачивается перед ним, то взлетая зубчатым краем вершин над головой, то обрываясь вниз, и тогда Рычков втягивает голову в плечи под нависающей громадой грохочущего в воде камня. Подле дощаника — никого, только котёл в остывшем кострище. Васька заходит в воду, поднимая руки, и с тяжким усилием переваливается через борт…
Никого.
Плещет под днищем вода.
Потом начинают скрежетать камни.
Васька не поднимает головы, чтобы не увидеть торчащие над бортом метёлки тонких веток; корявые, кустистые корни на обносном брусе, за который волокут дощаник за боец-камень. На самую стрежень.
И только когда ни скрип, ни скрежет трущегося о дерево дерева, не заставляют его вздрагивать, окончательно сменившись мерным покачиванием и журчанием воды, Рычков переворачивается на спину и открывает глаза.
В прорехах туч, подсвеченных луной, моргают далёкие звёзды. Их мерцание кажется наполнено смыслом, но каким — асессору не дано разобрать. Он просто старый солдат, «покуда живота хватит» и разбирать Господний промысел в мире, живущем противными Его воле и учению постановлениями, не учён. С тем Васька и засыпает прямо на подмёте.
Утром, едва брезжит, Рычков разлепляет тяжёлые
