— Ну, если ты так на это смотришь, — сказал барон, — я согласен и повидаюсь с адвокатом.
— К тому же процесс — очень занимательная штука, он придает жизни интерес, приходится ездить то туда, то сюда, хлопотать. Разве вам не придется пускаться на всякие уловки, пока дело дойдет до суда? Вспомните, ведь мы не видели аббата де Грансей больше трех недель, до того он был занят.
— Но ведь дело шло о самом существовании капитула, — сказал г-н де Ватвиль. — Притом здесь было замешано и самолюбие и достоинство архиепископа — словом, все, что имеет для духовенства жизненное значение. Этот Саварон даже не знает, что им сделано для капитула; он его прямо-таки спас!
— Послушайте, — шепнула Розали отцу, — если господин Саварон будет за нас, мы выиграем дело, не правда ли? Так вот, позвольте дать вам совет: вы можете привлечь господина Саварона на свою сторону только при помощи аббата де Грансей. Если вы согласны со мной, то поговорим с нашим добрейшим викарием, не приглашая пока маменьку участвовать в этом совещании; я знаю, как убедить его привести к нам Саварона.
— Будет довольно трудно не рассказывать об этом твоей матери.
— Аббат де Грансей впоследствии сам ей сообщит. Пообещайте только подать голос на ближайших выборах за Саварона, и вы увидите результат!
— Участвовать в выборах! Приносить присягу! — воскликнул барон.
— Что ж тут такого?
— А что скажет твоя мать?
— Она сама, может быть, велит вам принять участие в выборах, — ответила Розали, знавшая из письма Алвбера к Леопольду об обещании главного викария.
Через четыре дня аббат де Грансей в очень ранний час явился к Альберу Саварюсу, предупрежденному накануне об этом посещении. Старый священник собирался попросить известного адвоката заняться тяжбой Ватвилей. По этому шагу уже можно судить, сколько такта и хитрости проявила Розали.
— Чем могу служить, господин главный викарий? — спросил Саварюс.
Аббат с обычным добродушием выложил, в чем дело, но Альбер выслушал его весьма холодно.
— Господин аббат, — ответил он, — я не могу взять на себя защиту интересов Ватвилей, вы сейчас поймете, почему. Моя роль требует сохранения строжайшего нейтралитета. Мне нельзя становиться на чью-либо сторону; я должен оставаться для всех загадкой до самого дня выборов. Выступать в пользу Ватвилей в Париже — это еще куда ни шло; но здесь… здесь, где все истолковывается по-своему, стали бы думать что я — защитник аристократов из Сен-Жерменского предместья.
— Неужели вы полагаете, — возразил аббат, — что останетесь в неизвестности, когда накануне выборов начнется борьба кандидатов между собой? Ведь тогда все узнают, что ваше имя — Саварон де Саварюс, что вы были докладчиком Государственного совета, что вы деятель Реставрации!
— В день выборов, — сказал Саварюс, — я буду тем, кем мне понадобится быть. Я намерен выступать на предвыборных собраниях.
— Если де Ватвиль и его партия поддержат вас, то у вас будет сотня голосов, сплоченных и более надежных, чем те, на которые вы рассчитываете. Всегда можно посеять несогласия на почве различных интересов, но нельзя рассорить людей, питающих одинаковые убеждения.
— Ну, черт побери, — ответил Саварюс, — я вас люблю и готов многое сделать для вас, мой отец. И с дьяволом можно войти в соглашение. В чем бы ни заключался процесс де Ватвиля, можно затянуть дело до самых выборов, пригласив Жирарде и руководя им. Но я согласен выступать лишь на другой день после избрания.
— Сделайте еще одно, — сказал аббат, — посетите особняк де Рюптов; там есть молодая особа лет восемнадцати, у которой со временем будет сто тысяч ливров ежегодного дохода; поухаживайте за нею.
— Ах, это та девушка, которую я часто вижу в беседке?
— Да, это мадемуазель Розали, — продолжал де Грансей. — Вы честолюбивы. Если вы ей понравитесь, вам удастся осуществить все свои дерзкие мечты и даже стать министром. Всегда можно занять министерский пост, имея сто тысяч ливров годового дохода, да еще при ваших необыкновенных способностях.
— Господин аббат, — ответил Альбер с живостью, — даже если бы мадемуазель де Ватвиль была втрое богаче и любила меня, я все равно не мог бы предложить ей руку.
— Вы женаты? — спросил де Грансей.
— Мой брак еще не освящен церковью и не записан в мэрии, но я не свободен.
— Тем хуже, особенно если придавать этому большое значение, как, по-видимому, делаете вы, — заметил аббат. — Все, что еще не совершилось, можно расторгнуть. Не допускайте, чтобы удача ваших планов зависела от воли женщины; умный человек, отправляясь в дорогу, не рассчитывает на чужие башмаки.
— Оставим в покое мадемуазель де Ватвиль, — сказал серьезно Альбер, — и вернемся к делу. Я вас люблю и уважаю и ради вас готов выступить по делу барона, но лишь после выборов. До тех пор тяжбу будет вести Жирарде по моим указаниям; вот все, что я могу сделать.
— Но ведь есть вопросы, которые можно разрешить лишь после осмотра местности, — сказал главный викарий.
— Вместо меня поедет Жирарде, — ответил Саварюс. — В этом городе — а я его отлично знаю — нельзя позволить себе пойти на шаг, могущий подвергнуть опасности важные интересы, связанные с моим избранием.
Аббат де Грансей ушел от Саварюса, бросив на него лукавый взгляд, в котором, казалось, сквозила и насмешка над твердой политикой молодого борца и восхищение перед его решительностью.
«Вот как! Я вовлекла папеньку в тяжбу, я так добивалась, чтобы он появился у нас, — думала Розали, глядя из беседки на кабинет адвоката через несколько дней после разговора последнего с аббатом де Грансей, о результате которого ей сообщил отец, — я совершила из-за тебя ряд смертных грехов, и ты все-таки не придешь в гостиную де Рюптов, и я не услышу твой звучный голос… Ты еще ставишь условия, вместо того, чтобы оказать содействие, когда Ватвили и Рюпты просят тебя об этом! Хорошо же! Видит бог, я удовольствовалась бы скромным счастьем: видеть тебя, слышать, поехать с тобой в Руксей, чтобы твое присутствие освятило эти места… Большего я и не хотела. Но теперь я стану твоей женой! Да, да, любуйся ее портретами, разглядывай изображения ее гостиных, ее комнаты, ее виллы со всех четырех сторон, виды, открывающиеся из ее сада! Ты ожидаешь, чтобы тебе прислали ее бюст! Я превращу в мрамор се самое! В сущности, эта женщина тебя не любит. Искусства, науки, литература, пение, музыка поглотили половину ее чувств и способностей. Вдобавок она стара, ей за тридцать лет, и мой Альбер был бы несчастен с нею!»
— Что вы делаете здесь, Розали? — осведомилась вдруг ее мать, прерывая своим приходом размышления дочери. — Господин де Сула в гостиной, он заметил, что у вас в голове бродит больше мыслей, чем должно быть в вашем возрасте.
— Разве господин де Сула — враг размышлений? — возразила Розали.
— Вы, значит, размышляли? — спросила баронесса.
— Ну да, маменька.
