проклятого слова «Хар Булук».
Говорят, чужое горе измерить легче, чем своё. В этом есть доля правды. О чужом горе можно позабыть за одну ночь, а о своём помнишь и печалишься всю жизнь. Своё горе горше морской воды и глубже океана. Вот уже сколько лет, как в калмыцкие степи пришла Советская власть. Она принесла людям свободу и счастье, а старая слепая женщина всё ещё носит с собой своё горе. Она не могла видеть лица людей, но лучше любого зрячего видела, что новая власть, новая жизнь, как окна в мае, распахнула и расцветила души людей. И только она, бывшая рабыня богача, так и осталась рабыней собственных мук.
Да, её, теперь уже старую женщину, жалели, уважали, утешали добрым словом. Но ведь жалость и утешение подчас хуже жестокости. Их не выдерживает даже сильный. А она всегда была слабой женщиной. И особенно когда ослепла…
Она с семи лет работала у богача Шонтаева. Вместе с отцом. Отец возил воду, топливо. Она, семилетняя девочка, помогала ему, как могла. Шонтаев имел двенадцать табунов лошадей и десятки отар овец. У него было много батраков, и каждый гнулся перед богатеем в три погибели.
О том, что в России свершилась Октябрьская революция, в степи узнали от сына Шонтаева, тупого пьянчужки. Однажды он прискакал в Хар Булук с отчаянным криком:
— Аа́ка мой! (Так он называл своего отца.) Пропали мы!.. Пропали!.. В Петрограде совершилась революция, и к нам уже едут большевики! Они везут батракам власть и богатство, а нам — смерть!
Шонтаев давно слышал о большевиках, но он и не думал, что они когда-нибудь придут в калмыцкие степи. И поэтому, узнав от сына страшную новость, он весь налился кровью, а глаза его от злобы готовы были выскочить из орбит.
— …Я скоро вернусь, я разделаюсь с вами!..
— Где, где большевики? — вскипел он. — Давай сюда моё ружьё и плеть!
— Аака, их много, и они уже в Элисте! Они отбирают у богатых имущество, землю и деньги и отдают батракам…
— Землю? Деньги?..
И тут только Шонтаев будто отрезвел: он вспомнил про своё золото. Значит, они отберут у него и золото? Всё, ради чего он жил, ради чего истязал людей?! Ну уж нет, золота он большевикам не отдаст!
И Шонтаев приказал сыну:
— Собирай всё золото — и на коней! А там посмотрим ещё, кто сильнее!
Но сын испугался его приказа. Золота у них было так много, что сразу двоим его не увезти.
— Мы не осилим этого, Аака, — сказал он отцу. — А если нас поймают с золотом, они снесут нам головы.
— Пусть я лучше потеряю голову, чем моё золото, — угрюмо пробурчал Шонтаев. — А ты не сын мой, а трус…
Он схватил плеть и с силой опоясал спину сына. Тот взвыл от боли и больше приказам отца перечить не решился.
Они запрягли лошадей в телегу. Об их готовящемся бегстве узнал народ; батраки стали кучками собираться у дома. Никто из них ещё не знал о свершившейся революции, и они не понимали, что задумал хозяин. А Шонтаев лютовал.
— Что, скоты, радуетесь?! — кричал он, размахивая плетью. — Но я скоро вернусь, я разделаюсь с вами! Большевиков не дождетесь…
Потом ему показалось, что батраки не боятся его и хотят отнять золото. Он испугался и, изменив своё решение, приказал сыну:
— Будем прятать золото здесь! Пусть оно лучше останется в земле, чем попадёт в руки этим собакам!
Те, кто работал у богача Шонтаева, знали о золоте. Одни говорили, что у него три слитка, другие твердили, что больше. Ходили разговоры и о том, что будто бы первый слиток изображает самого Шонтаева, второй — его коня с седлом, а третий отлит в виде Бурхан-Бакши — Будды. Но правда это или нет, никто не знал, от батраков золото держали за семью замками.
Чтобы работники не видели, куда будут прятать золото, Шонтаев приказал всем лечь навзничь и закрыть глаза.
— А кто откроет, — пригрозил он плетью, — пусть пеняет на себя.
Бабушке Бамбы и Бемби очень не хотелось ложиться, но приказ хозяина был для неё законом. Легла и она рядом с другими. Шонтаев прошёлся по рядам.
— Плотнее закройте глаза! Тому, кто откроет хоть краешек, непоздоровится!..
Молодая была тогда бабушка, а молодость всегда любопытна. Она слышала тяжёлые и торопливые шаги двух мужчин и думала: «Куда же они богатство носят?» Не удержалась, открыла глаза. И в это время кто-то будто огнём хлестнул по ним.
— Ой, мама, больно!..
Она вскочила, закружилась от невыносимой боли и в ужасе вдруг поняла, что свет для неё померк, померк навсегда.
— Ой, мама, горе мне, горе!.. — и, упав на пыльную дорогу, забилась раненой птицей.
Джалджи Шонтаев ударил её по глазам восьмихвостной плетью, и для неё на всю жизнь наступила темнота…
Слепая старуха закончила свой страшный рассказ. Все сидели молча, подавленные тем, что услышали. Молчание прервал Харцха.
— Мама, сколько лет было тогда мне? — спросил он.
— Полтора года, сын мой.
— Почему ты ни разу не рассказывала об этом?
— Зачем? Мне хотелось одной заглушить своё горе, а у вас и без меня были дела и заботы.
— Поэтому ты и не хотела ехать в Хар Булук?
— Да, сын мой. И я поняла, что ошибалась. В одиночку и зрячий станет слепым, а со всеми вместе даже слепой прозреет. Ты увёз меня в Хар Булук, и я всё время ожидала, что тут нас постигнет горе. Но вы оказались сильнее — вы нашли воду, вдохнули жизнь в эту проклятую богом и людьми степь. Теперь я вижу это. И не осуждай меня, сын мой, за моё упрямство. Мы, люди прошлого, одной ногой ещё остались стоять там, а вы… — Старушка, не договорив, заплакала.
Не выдержали и Болха с Людмилой Ивановной, а раз потянулись за платками они, то размокли глаза и у Бемби. А Харцха и Наран сидели молчаливые, угрюмые, посуровевшие.
К свекрови подошла Болха, погладила её сухую, жилистую руку:
— Мама, спасибо… Я не знала… а ты… ты молчала…
— За что спасибо, дочка? За то, что я слепая?
— Нет, мама, за то, что ты сберегла для нас Харцху, за то, что ты помогаешь нам воспитывать и растить сыновей, за то, что ты добрая и сильная…
— Нет, дочка, я слабая. Но теперь, — и голос её окреп, — я тоже, как и вы, стану сильной. Ведь врач-то правильно сказала: я — человек здоровый. Я и
