рядом с мужчинами. Жоссеран пробрался в малую гостиную, где домохозяин – господин Вабр – уже дремал на своем обычном месте, в уголке дивана. Тут же находились Кампардон, братья Вабр – Теофиль и Огюст, доктор Жюйера и аббат Модюи; что касается Трюбло и Октава, то они, встретившись здесь, пробрались в глубину столовой, подальше от музыки. Недалеко от них, за группой черных фраков, стоял сам Дюверье, хозяин дома, высокий, худой господин; он пристально смотрел на жену, сидевшую у рояля в ожидании тишины. В петлице фрака он носил скромную розетку ордена Почетного легиона.
– Тише, тише, замолчите! – послышались шепотки друзей дома.
Наконец Клотильда Дюверье заиграла ноктюрн Шопена – пьесу, необычайно трудную для исполнения. Это была высокая, красивая женщина с рыжими волосами, с продолговатым, бледным и холодным как снег лицом; одна лишь музыка, к которой она питала безумную страсть, могла зажечь огонь в ее серых глазах; она жила только ею, не нуждаясь в других утехах, и духовных и плотских. Дюверье пристально смотрел на нее; потом, с первых же тактов музыки, его губы искривила нервная судорога; он отошел от двери и укрылся в дальнем углу столовой. На его гладковыбритом лице с острым подбородком и узкими глазами выступили большие красные пятна – признак дурной крови, прилившей к коже.
Трюбло, который внимательно наблюдал за ним, бесстрастно констатировал:
– Он не любит музыку.
– Я тоже, – ответил Октав.
– О, вы – совсем другое дело, вас не заставляют ее слушать… Впрочем, этому человеку, милый мой, всегда везло. Не то чтобы он был умнее других, просто ему все и всегда помогали. Он родился в почтенной семье, его отец был когда-то председателем суда. Сразу по окончании коллежа он получил должность судебного заседателя, затем стал помощником судьи в Реймсе, а дальше – судьей в Париже, в трибунале первой инстанции; получил орден и, наконец, должность советника палаты, а ведь ему еще нет и сорока пяти… Не правда ли, потрясающая карьера! Но вот незадача: он не любит музыку – фортепиано отравило ему всю жизнь… Что делать, нельзя иметь все на свете.
Тем временем Клотильда невозмутимо одолевала трудные пассажи. Она владела инструментом, как опытная наездница, управляющая норовистым конем. Октава интересовало только одно – исступленная пляска ее пальцев на клавишах.
– Вы только взгляните на ее руки, – сказал он. – Это потрясающе!.. Должно быть, через четверть часа такой игры у нее заболят пальцы.
И они разговорились о женщинах, уже не обращая внимания на исполняемую музыку. Октав несколько смешался, заметив Валери: как она отнесется к нему после случившегося? Заговорит ли с ним или притворится, будто не замечает? Что касается Трюбло, то он выказывал крайнее презрение к присутствующим дамам: ни одна из них ему не нравилась; когда же его собеседник стал возражать, оглядывая залу и говоря, что здесь полно привлекательных женщин, наставительно объявил:
– Ну что ж, выбирайте себе подходящую – а какова она, увидите позже, когда узнаете поближе… Что? О нет, только не эту, с перьями в шиньоне, и не блондинку в сиреневом платье, и не ту старуху, хотя она, по крайней мере, пухленькая… Послушайте меня, милый мой: искать любовницу в высшем свете крайне глупо. Одно лишь кривляние и никакого удовольствия!
Октав слушал его с улыбкой. Ему предстояло делать карьеру; он не мог руководствоваться только своим вкусом, в отличие от Трюбло, у которого был богатый отец. При виде этого скопища женщин его одолевали совсем другие мечты: он прикидывал, которую из них нужно обольстить и ради своей карьеры, и ради наслаждения, да и позволят ли ему хозяева дома похитить одну из них? Оценивая взглядом присутствующих дам, одну за другой, он вдруг удивленно воскликнул:
– Смотрите-ка, да ведь это моя хозяйка! Значит, она тоже бывает здесь?
– А вы и не знали? – спросил Трюбло. – Госпожа Эдуэн и Клотильда Дюверье, несмотря на разницу в возрасте, дружат еще со времен пансиона. Они там были неразлучны, их даже прозвали белыми медведицами, потому что с посторонними они всегда держались чрезвычайно холодно, двадцать градусов ниже нуля… Вот уж эти две дамы служат только красивой вывеской для мужей! Хорошо, что Дюверье запасся «горячей грелкой для постели», при такой-то стуже…
Но теперь Октаву было не до шуток. Он впервые увидел госпожу Эдуэн в вечернем туалете, с обнаженными руками и шеей; сейчас ее черные волосы были заплетены в косу, венчающую голову; в ярком свете залы госпожа казалась ему воплощением всех его желаний – величественная, невозмутимая красавица, пышущая здоровьем, высшая награда для любого мужчины. В голове у Октава уже зарождались хитроумные планы, как вдруг его вырвал из раздумья взрыв аплодисментов.
– Уф, слава богу, кончено! – сказал Трюбло.
Слушатели осыпа́ли Клотильду комплиментами. Госпожа Жоссеран, пробившись сквозь толпу, пылко пожимала ей руки; тем временем мужчины с облегчением возобновили свои беседы, а дамы с таким же облегчением обмахивались веерами. Дюверье улизнул в малую гостиную, куда за ним последовали и Трюбло с Октавом. Пробираясь между дамскими кринолинами, Трюбло шепнул ему на ухо:
– А ну-ка, гляньте направо… Похоже, сейчас там начнется осада.
Он говорил о госпоже Жоссеран, которая натравила Берту на Огюста, имевшего неосторожность поклониться этим дамам. Нынче вечером невралгия мучила его не так сильно, как обычно; он чувствовал всего лишь легкое покалывание в левом глазу; правда, он опасался, что в конце приема начнется пение, а для него не было ничего тяжелее этого испытания.
– Берта, – сказала ее мать, – расскажи-ка господину Вабру о рецепте лекарства, который ты списала для него из книги… О, это наилучшее средство от мигреней!
Итак, начало было положено, и мать оставила их наедине, возле окна.
– Черт возьми, если уж они договорились до аптеки… – шепнул Трюбло.
Тем временем Жоссеран, стремившийся угодить супруге, стоял в малой гостиной рядом со старшим Вабром, крайне смущенный, ибо старик задремал, а он не осмеливался разбудить его, чтобы занять любезной беседой. Однако едва стихла музыка, как Вабр открыл глаза. Это был низенький толстяк, совершенно лысый, если не считать двух седых прядок над ушами, с красноватым лицом, жирными губами и круглыми глазками навыкате.
Жоссеран учтиво осведомился о его здоровье, с этого и завязался разговор. У бывшего нотариуса было всего пять-шесть мыслей, которые он высказывал неизменно в одном и том же порядке; сперва он заговорил о Версале, где проработал целых сорок лет нотариусом, затем перешел к сыновьям, сетуя на то, что ни старший, ни младший не проявили должных способностей к его профессии, вот и пришлось ему продать свою практику и перебраться в Париж; далее он завел рассказ о строительстве этого дома, ставшего венцом его жизни.
– Я вложил в него триста тысяч франков! Мой архитектор уверял, что это очень выгодное предприятие. Так вот, нынче оно никак не окупается; вдобавок все мои дети устроились жить здесь, не платя при этом ни гроша за квартиру, и я никогда ничего не выручал бы, если бы сам лично не являлся пятнадцатого числа за квартирной платой… К счастью, работа – единственное мое утешение.
– Стало быть, вы по-прежнему много работаете? – осведомился Жоссеран.
– Увы, по-прежнему, по-прежнему! – ответил старик в порыве бессильного отчаяния. – В работе вся моя жизнь.
И он посвятил собеседника в свой великий проект. Вот уже десять лет, как он изучает официальный каталог ежегодного Салона живописи, занося в карточки с именами художников названия выставленных картин. Он говорил об этом с усталой, тоскливой гримасой: ему едва хватает времени на составление годичного каталога; этот напряженный труд отнимает у него все силы; взять, например, женщин-художниц: если какая-то из них выходит замуж, а потом выставляется под мужней фамилией, то как, скажите на милость, он может ее распознать?!
– О, моим трудам не видно конца, вот что меня убивает! – прошептал он.
– Вы, стало быть, интересуетесь искусством? – спросил Жоссеран, желая польстить старику.
Вабр взглянул на него с изумлением:
– Да нет же, мне вовсе не нужно смотреть на картины. Это чисто статистический труд… Ох, мне бы лучше пойти спать, чтобы завтра встать со свежими силами.
