сторона по ночам просыпается, когда те в глубокий сон погружаются. И встанет у постели твоей она, разбудит тебя да спросит: что ты хотел-то от меня, милок?
Впрочем, здесь этим душам в очередь становиться придётся — есть уже у Врана одна поклонница.
— Должен, — отвечает женщина спокойно. — Душа человеческая в тебе есть, но на душу волчью — ни намёка.
— А в вас, значит, есть, — негромко говорит Вран.
— Есть, — говорит женщина.
— И в каждом из вас, значит, есть. И были.
— Именно так.
— Но как же тогда… — Вран с силой голову опускает, не обращая внимания на то, что палец женщины больно ему в низ челюсти впивается, словно вот-вот насквозь его проткнёт. Вран в глаза женщине хочет глядеть. — Как же тогда первые из вас лют… волками стали? Как же первым из вас волки силу эту дали? Неужто хотите сказать мне, что души чужие волк в вас подселил? Душа — она же не семя, нельзя её в человека посадить и ждать, пока ростком сквозь землю пробьётся. Она либо есть, либо нет её. Правильно вы сказали — со вторыми душами рождаются. Рождаются. Но разве могло племя целое со второй душой, да ещё и волчьей, уродиться? Удивительное это совпадение.
— Ты кого в незнании истории нашей упрекнуть решил? — щерится парень голубоглазый мгновенно. — Главу рода нашего? Вышвырни его, Лесьяра, вышвырни за границу да пояс Баи отбери, надоело уже бредни его слушать!
— Я никого ни в чём не упрекаю, — говорит Вран. — Я просто уточняю то, что непонятно мне. Мало что о вас в нашей деревне известно, а я разобраться хочу. Разве за такое выгоняют? И не ты мне пояс дал, чтобы забирать его приказывать.
Режет ему уши эта «глава рода нашего» — мысль одна странная на ум приходит, и уже по-другому он на женщину смотрит.
А она смотрит на него — и меняется что-то в лице её. Кажется Врану на миг, что одобрение на нём мелькает неуловимое — но тут же к обычной непроницаемости возвращается.
— Ты задал хороший вопрос, — говорит Лесьяра. — Только слышал ты звон, да не знаешь, где он. Не такая уж редкость душа вторая, как ты думаешь, — если в твою деревню Мору пустить да проверить всех её попросить, много нового ты для себя откроешь. Ничего плохого в двоедушниках нет — кроме того, что застрять они здесь второй душой своей могут, если при жизни ей применения не найдут. Был бы таким ты — без разговоров бы тебя взяла, лучше при жизни помочь, чем после смерти с твоим горем разбираться. Но нет у тебя горя и не будет — поэтому и помощи у нас не ищи.
Начинает у Врана голова кругом идти от разговоров этих. По деревне походи — сотню лишних душ найди, а нечистками, оказывается, не те становятся, кто не своей смертью умер да в месте неподходящем, а просто те, кто душе своей второй угодить не смог. Дивные байки эта Лесьяра ему рассказывает — даже от самых пьяных менял из соседних деревень, мёда по горло напившихся, Вран такого не слыхал.
— А, может, единственная душа моя — волчья, — говорит он упрямо.
Впервые Бая на него взгляд скашивает — и тут же на другую девушку его переводит, звонко фыркнувшую вдруг.
— Ну это уже совсем сновиденья лихорадочные пошли, — заявляет девушка, и парень с кривой усмешкой кивает — довольная эта усмешка, говорит как бы Врану: вот ты сам себя и похоронил. — Может, и хвост у тебя есть волчий невидимый?
— Не хвостами, думаю, души меряют, — говорит Вран, взгляд Баи поймать снова пытаясь: посмотри же на меня, посмотри, хоть глазами поддержи. Пожалуйста. — Может… может, ошиблась ваша… Мора, так ли сильно она в тонкостях душ разбирается? Углядела у меня одну, поняла, что человек я — и дальше смотреть не стала, но вот я, перед вами стою, человеком никак себя не вижу. Душа моя человеком себя не видит. Сказали вы, что после смерти маются вечно те, кто к душе своей прислушиваться не стал, кто раскрыться ей не помог — так как же, получается, ошибаться я могу, если тянет меня в лес, тянет к вам, тянет сюда неотвратно? Если человеком я был, с людьми кров и пищу делил, да только сбежать мне куда подальше из-под крова этого хотелось, а кусок в их обществе в горло не лез?
Смотрит Бая на него вновь где-то на середине речи его — да так глаз и не сводит. И видит Вран: хотя бы она одна ему верит. Хотя бы ей одной его слова в сердце отдаются, а не свистом бредовым сквозь уши пролетают. Хотя бы она одна понимает, что донести он им всем хочет — а это уже что-то.
— Никак волком истинным себя назвать пытаешься? — спрашивает Лесьяра, и нехотя Вран взгляд на неё переводит. — В деревне историю услышал такую или на ходу её сейчас выдумал?
— Ничего подобного я не слышал, хозяйка, — отвечает Вран твёрдо. — И выдумывать мне нечего — как есть говорю. Как чувствую. Вы сами сказали — лучше при жизни помочь, чем после смерти с горем моим разбираться. Если горевать я сейчас буду до самой смерти, почему же думаете, что в посмертье вдруг покой обрету? Не будет у меня леса вечного, не пронесусь я с птицами через вихрь водный в Ирий, не уползу я, к змеям присоединившись, туда же меж корней деревьев — в этом лесу застряну, упырём стану неупокоенным, без конца буду путь к жизни своей волчьей искать, да только не дано уж будет упырю в волка превратиться. Сжальтесь надо мной, хозяйка. Сами в душу мою загляните, в глаза мои посмотрите — вру ли я вам сейчас? На ходу ли придумываю? Многие ли готовы дом свой бросить, жизнь уютную, привычную, чтобы за мечтой своей в неизвестность шагнуть?
Опять прищуривается Лесьяра, опять девушка вторая фыркает, а парень рот свой ядовитый открывает, чтобы в который раз Врана поддеть, опять ничего не меняется на улыбающемся лице великана — но всё ещё знает Вран, видит краем глаз, то и дело на Баю поглядывающих, что Бая-то, Бая, кажется, даже дышать перестала.
Жаль, очень жаль, что действительно не Бая здесь его судьбу решает. Улыбается Вран ей уголком рта ободряюще — дрогают и её губы в растерянной полуулыбке. Думает Вран, что незаметно они всё это проделали — но оказывается, что нет.
Чутко Лесьяра к Бае голову поворачивает; вмиг
