законы соблюдать, то и не законы это вовсе, хозяйка, — замечает Вран. — Если бы хотел я по своей только правде жить, то с ней бы в чащу лесную один и ушёл — и долго бы там не продержался, потому что мимолётное, опасное удовольствие это — свои правила придумывать, а с другими не считаться. Рассказала мне Бая, по каким правилам вы живёте — не в подробностях, но суть я уловил, и согрела мою душу суть эта, как ни один костёр на солнцеворот летний не грел. Стоял я, и сердце моё пело, когда рассказы я её скромные слушал — о том, как силу вы свою на дела добрые тратите, как всем, кто нуждается в этом, помогаете, как… как за других переживаете, даже не зная их. Сразу Бая, как только я ей о мечте своей поведал, о родных моих забеспокоилась, о матери с отцом, и многое это о вас говорит. Слышал я с детства рассказы о племени вашем, да не ведал, что не племя это, а сказка настоящая. На всё я был готов, чтобы к вам присоединиться — но если бы знал, как у вас устроено всё, ещё ребёнком бы неокрепшим в лес сбежал, чтобы поскорее вас найти, восемнадцатого года жизни своей ждать бы не стал.
Говорит Вран, и удачно вроде бы слова изо рта льются, складно, красиво — да только, когда заканчивает он, снова ничего мужчина высокий не говорит. И лицо его ничуть не меняется.
— Детей нам неокрепших точно не надо, — хмыкает женщина. — Хотя стоит передо мной сейчас такое же дитя малое, разве что говор как у взрослого. Басота приглядится, а ум пригодится — говорить ты научился, только говорить здесь все умеют, не впечатлишь ты этим меня. Что ещё умеешь?
Мужчина наконец взгляд Врана замечает — и лишь шире ему улыбается. Врану кажется, что издевается он попросту. Или немой, может?
— Охотиться умею, — говорит Вран первое, что на ум приходит. Охота — это хорошо, волки охоту уважать должны.
Вздрагивают губы женщины едва уловимо, словно усмехается она мимолётно — но ни тени усмешки этой на лице её не остаётся, когда спрашивает она Врана:
— И ты думаешь, что так уж необходим в семье волчьей охотник человеческий?
Да уж. Наверное, не особо.
— Мёд собирать умею, — говорит Вран, хотя совсем уж как-то жалко это звучит — но что ему ещё делать остаётся? — И не только мёд — всё, что захотите, в лесу могу найти, хоть ягоду самую редкую, хоть корень целебный.
— Пчёлки с птичками мёд с ягодами собирают, а не волки, — замечает женщина спокойно. — Что-нибудь ещё?
Вран нервно губы облизывает. Честно говоря, на этом и заканчиваются его подвиги трудовые — ничем он больше в деревне не занимался, ничем другим похвастаться не может.
Хотя, если по сусекам поскрести…
— С деревом работаю ладно, хозяйка, — заявляет Вран, решив играть по-крупному. — Хоть топор мне в руки дай, хоть нож — всё, что нужно, сделаю, да так, что к другим больше не захотите обращаться. Кожу любую выделать могу, что сапоги придумать, что плащ зимний — а ещё…
А ещё, ещё, ещё… Топор Вран в руках только тогда держал, когда силком ему древко впихивали, нож в основном от скуки в стену избы кидал, шкуры звериные пару раз видел, как вымачивают, да чуть от вони всё нутро его не вывернуло. Заканчиваются у Врана даже воображаемые занятия — но продолжать же надо как-то?
— …со скотом я домашним всегда на короткой ноге, любит меня животина, всегда слушается, — находится он, честно женщине в глаза глядя. — Догадываюсь, нет у вас скота, скорее всего — вот и начнём, может? Вы мне курочку с петушком приведите, я вмиг сделаю, чтобы скоро у вас десять курочек с петушками ходили. Вы мне корову найдите — столько молока с простоквашей у вас будет, что ни в одном ручье столько воды не вычерпаете. Вы мне…
— Жар-птицу поймайте, а я с неё перья соберу, — продолжает женщина насмешливо.
— Запросто, хозяйка, — кивает Вран. — Всё, что попросите.
Закатывает глаза парень вечно недовольный, улыбается Бая, всё потолком земляным любуясь. Только вторая девушка никак на слова Врана не реагирует — скучающе она на него всё это время смотрит, равнодушно, словно дождаться не может, когда же всё это наконец закончится.
— Всё, что попрошу? — прищуривается женщина.
— Да, — твёрдо Вран отвечает.
И приближается вдруг к нему женщина стремительно, так, что плащ её в воздухе чёрным крылом вздымается, и вплотную к нему оказывается, и с трудом Вран шаг назад не делает — слишком уж внимательно она ему в глаза своими вперяется, слишком уж нехороший огонёк в них появляется.
— Никогда таких обещаний незнакомцам не давай, Вран из Сухолесья, — чеканит она, пальцем под подбородок ему упираясь и вверх его голову запрокидывая. — Ни имени ты моего не знаешь, ни часа ты со мной не знаком, а уже чуть ли не в службе верной мне клянёшься. Просьбы и помощь — вещи важные, друг от друга неотделимые, да только один дурак другого о глупости несусветной попросит, и вместе они дурь свою до конца жизни расхлёбывать будут, а то и после смерти. Нет у вас таких историй?
— Ну, я не думаю, что вы… — бормочет Вран.
И чуть кое-что совсем неуместное не ляпает.
— …дура? — подсказывает ему женщина.
Да, именно это.
— …о глупостях меня просить будете.
— Глупость дочь моя старшая совершила, — говорит женщина, туда-сюда, влево-вправо голову Врана за подбородок поворачивая. — Обратился к ней за помощью мальчишка деревенский, наплёл с три короба о судьбе своей нелёгкой, а она и рада хвостом махнуть да беды все его несуществующие от него смести. Нет в тебе души второй, Вран из Сухолесья. Не почувствовала её Мора этой ночью, не зря ты под сводом деревянным родился, а не под небом лесным. Нет в тебе ничего нашего — а, значит, и…
— Души второй? — перебивает её Вран, не удержавшись. — Как может во мне вторая душа быть — двоедушником я, по-вашему, родиться должен был?
Говорит это Вран — и насилу по сторонам не оглядывается: двоедушники — они как волки, понапрасну звать не стоит, а то ночью на зов придут. Только, в отличие от волков, пощады от них не жди. В ведьмах всяких по две души обычно живёт, в колдунах да просто в людях нечистых — если ведьмы и колдуны с душами своими злыми в единое целое слились, то в людях обычных тёмная
