как к щекам прихлынула кровь, будто его, а не её стыдят.
— Папа, — укоризненно сказала Вероника.
— Что папа? — вскинулся Сергей Петрович. — Она еле шевелится, всё роняет. Я бы такого работника даже держать не стал. Отвратительное обслуживание!
У Шаламова вновь перехватило горло. Он с ненавистью взглянул на Гайдамака и, наверное, впервые в жизни не нашёлся, что сказать. В груди пекло невыносимо.
Эмилия отошла и теперь стояла за спинами родителей, вытянувшись в струнку. Шаламов видел её боковым зрением, но лишь изредка позволял себе слегка скосить взгляд, развернуться к ней не осмеливался. Иногда и она мимолётно поглядывала на него. Он это чувствовал, потому что кожа тотчас покрывалась мурашками.
Чёртов вечер никак не заканчивался. Каждая минута, казалось, растянулась до бесконечности.
— Филе-миньон — прямо объедение, — нахваливала блюдо Вероника, пытаясь сгладить обстановку. — Эдик, а тебе как?
— Да, — кивнул он.
— Что да? Понравилось?
— Да. — Он и вкуса-то еды не чувствовал, и ел с трудом, практически давился.
Разговоры он не слышал, потому что против воли все органы чувств сосредоточились на Эм. Как долго, как сильно он хотел её увидеть. И вот она в двух шагах, а он не может к ней подойти — это же какой-то абсурд!
— А я бы тоже съездила на Мальдивы, — мечтательно произнесла мать. — Завидую я вам. По хорошему, конечно. Но когда мы с Лёшей поженились, ни о каких Мальдивах и мечтать не могли, правда?
— Мы в поход ходили, — хохотнул отец. — А что, разве плохо было?
— Так сходили, что Эдька появился, — кокетливо хихикнула мать. — Может, и вы с Никой нашему примеру последуете, а, Эдик?
Она специально всё это говорила, для Эм, понял Шаламов. Чтобы она узнала, что у него другая, что они скоро поженятся. Ну и для него, конечно же. Типа очнись и вспомни, зачем ты здесь и кто с тобою рядом. Он и вправду об этом совершенно забыл. Никогда в жизни мать его так не раздражала, как сейчас. Никогда в жизни ему не было так мучительно стыдно, как сейчас.
— Не то чтобы я против, — засмеялась Вероника. — Я даже совсем не против, но Эдик, по-моему, сам ещё как ребёнок. И этот мотоцикл его… прямо любимая игрушка…
— Не стойте столбом, — снова стал цепляться к Эмилии Гайдамак. — Не видите, что ли, грязные тарелки? Зачем тогда вы здесь? Уберите всё сейчас же! И это называется вип-обслуживание!
Эмилия стала торопливо и неловко составлять тарелки на поднос. Шаламов пожирал глазами её руки. Пальчики эти тонкие… На виске у неё просвечивала маленькая голубая жилка. Он, оказывается, так хорошо помнит эту жилку — он целовал её. И крохотную родинку на скуле тоже. И губы… В груди щемило нестерпимо.
— Да не говорите, Сергей Петрович! — подхватила мать. — Наберут тут всяких, а приличные люди должны страдать…
— Да что вы все к ней прицепились? — выпалил вдруг Шаламов, вскакивая из-за стола, за которым тотчас стало тихо.
— Эдик! — ахнула мать.
Но он её не замечал, он прожигал взглядом Гайдамака.
— Что она вам сделала? Какого чёрта вы весь вечер… — потом вдруг резко смолк, рвано вдохнул и добавил уже почти спокойно: — Знаете, вы не её унизили, вы себя унизили.
— Сядь, — процедил Гайдамак. — Заткнись и сядь.
Шаламов смерил его уже не злым, а каким-то полунасмешливым взглядом, потом коротко посмотрел на Эм с невыразимым отчаянием и, не говоря ни слова, решительно направился к дверям. Вероника поспешила следом.
Всю дорогу до дома они ехали молча.
Голову буквально распирало от сумбурных мыслей и образов. Да, эти чёртовы образы так и стояли перед глазами, сводили с ума, рвали душу. Такие живые, яркие, и такие мучительные.
Глава 13. Эм
Макс нашёл меня в подсобке. Какая злая ирония: позавчера тут рыдала Алёна, сегодня — я. Хотя я ведь не рыдала, я умею держать себя в руках. А с этой работой научилась не просто скрывать чувства, но и не позволять себе чувствовать. Научилась отстраняться, абстрагироваться от всего и просто ни на что не реагировать. А иначе как подходить с улыбкой, когда тебя подзывают щелчком пальцев? Как сдержаться и не ударить подносом наглого гостя, распустившего руки, или не нагрубить в ответ отвесившему сальную шутку?
Я просто не подпускаю к себе чувства, и тогда возникает ощущение, что всё это не проникает в меня. Словно на мне надета броня, о которую и камни, и комья грязи лишь бьются и отскакивают прочь. А я остаюсь целой, чистой, невредимой. Иллюзия, конечно, но это всегда помогало.
Только нет у меня больше этой брони, она рассыпалась, разлетелась на осколки, как только я увидела его. Да какая там броня, когда с меня с живой как будто кожу содрали и все нервы наголо. Как я вообще выстояла сегодня, сама не понимаю. Наверное, на одном адреналине. От стыда на месте умереть хотелось. И зачем он так на меня смотрел? Нет, они все смотрели, а мне так и хотелось съёжиться. Но вот его взгляд… он прямо прожигал насквозь. Это было так больно. И так унизительно. Лучше бы он совсем на меня не смотрел! Лучше бы забыл, не узнал, чем вот так… А как он взглянул перед тем, как уйти… он же как будто сердце у меня вырвал. Спасибо Максу, сообразил — увёл меня сразу, усадил в подсобке, иначе… даже не знаю, что было бы.
И сколько тут просидела — тоже не знаю. Кто-то постоянно входил-выходил, что-то спрашивал. Запомнился мне только су-шеф, он вдруг проявил человечность: сунул мне какую-то таблетку, сказал, успокоительное, заставил выпить. Хотя я ведь не плакала. Я никогда не плачу на людях. Правда, меня колотило так, что руки ходуном ходили, и слёзы лились сами собой, против воли.
— Ты как? — спросил Макс.
Как будто по мне не видно. Хотя я уже мало-мальски взяла себя в руки.
— Мне пришлось за нас обоих сегодня отдуваться, — беззлобно проворчал Макс. — Чаевых, кстати, никаких они не… — он замолк на полуслове, затем осторожно поинтересовался: — А он кто тебе?
— Никто, — выдавила я.
— Ну уж! То-то он сидел, как кол проглотил и глаз с тебя не спускал.
Макса так и распирало любопытство, но тут из кухни раздались вопли Харлова. Звал меня.
«Наверное, уволит», — вяло подумалось мне. И плевать. Мне самой тут теперь оставаться не хочется.
Макс подал руку, помог подняться с ящиков. Только мы вошли на кухню, и Харлов, злой как чёрт, с лёту накинулся на меня:
— Ты, —
