и только все прошедшее кажется таким, каким выдумываешь его себе на утешение. Теперь он крепко засыпал, когда выпивал немного, но вот сейчас и это не помогало: он гнал от себя мысли, хотел не думать и еще больше думал, и все о том, как он удачно все устроил и какой он предусмотрительный. Он научился угадывать «нутро» людей. Так ему казалось. Где что в цене — он тоже умел определить с ходу. И себя показать умел. А когда-то он был таким же наивным, как эта Улька… Ну что она понимает? «Вот именно: что-о…» — подумал Чадин и усмехнулся, открыв глаза.
Сквозь обтаявшую наледь окна щетинилась игольчатыми лучиками яркая высокая звезда. Полночная звезда над тайгой… Он подумал, что в этом есть нечто поэтичное. Ночь мороза, снегов, звезд и бессонницы. Как это у Блока? Снежный ветер, твое дыханье, опьяненные губы мои, Валентина, звезда, сиянье… Чадин растревоженно вздохнул. Он любил стихи, сам когда-то пробовал подражать Исаковскому, сочинял стишата на песенно-лирический лад. Теперь об этом и вспомнить-то смешно, но все же было нечто и хорошее в этом сочинительстве. Было — это точно.
Нет, прочь всякие думы!
Он опять смежил веки. Уснуть! Выспаться. У него все хорошо, все ладом идет. Не за тем он перся сюда, за несколько сот километров, чтобы растравлять себя какой-то лирикой воспоминаний. За стенами этого прочного дома, на сопках и в распадках стынет вековая тайга; она полна сурового величия. Надо быть достойным ее, надо укрепить себя…
Ему снился нескошенный ромашковый луг, белые ромашки шевелил ветерок, и шел он по непримятой траве босиком, совсем еще юнец, статный, ловкий, в белой рубашке, и откуда-то наплывала музыка, что-то несказанно-дорогое, знакомое слышалось в этой мелодии, и так все сливалось в один лад — и эта музыка, и его молодость, и зеленый луг в белом цвету…
Он проснулся от стука и услышал хозяйкин голос: «Тю, напасть! Чуток не разлила… Лена, не вертися под руками!» И Настя забренчала ведром. В доме пахло жареным луком и мясом. Сквозь морозно-ледяную роспись окон светило таежное солнце. Таким оно показалось Чадину огромным, негородским. По радио звучал «Полонез Огинского».
— Елки-палки, какой со-о-он! — простонал Чадин и прикрыл глаза, словно бы продлевая сладость приснившегося.
Полежав, бодро встал и глянул на часы: четверть одиннадцатого. «Ого! Залежался, трутень», — весело подумал он о себе и схватил штаны со стула, заторопился одеваться.
Потом он умывался в сенях ледяной водой над тазиком: на руки поливала из ковшика шустрая кареглазая Лена, самая меньшая из сестричек, похожая на отца; в валенках на босу ногу, в платьишке она ничуть не ежилась от холода, а только спрашивала: «Черпать, дядь? Не?»
Ом фыркал, как морж, покряхтывал, тер шею и жирную грудь мыльными ладонями и приговаривал: «Ух и здорово, Леночка! Ну-ка, еще плесни? Ух, красотища!»
А таежное солнце сквозь узорчатые стекла веранды заливало просторные сени утренним светом. И пес, приветствуя новый день, громко лаял во дворе.
Пока Чадин завтракал, Настя охотно и беспорядочно рассказывала, держа на руках непоседливого Юрика с редковолосой головкой.
— Старшенькая ходит в третий, средняя — первоклашка, Леночке еще годик до школы, а с этим вот пока сижу…
Она чмокнула сынишку в щеку и потетешкала на руках; тот смеялся беззубым ртом и таращил глазенки-пуговки.
— Живем не худо, все есть, все, почитай, свое, ну и прикупаем, конечно, из магазина кой-чего, разные разности там… Максим шоферит давно, заработок у него надежный, а я телятницей на ферме, привыкла к телятам, не могу без их, как вот без ребятишек…
Настя улыбнулась и погладила по льняным волосам Лену, которая терлась у колен матери и серьезно слушала, что та говорит.
— Не худо живем, поселок наш во-он какой, клуб новый отстроили, большущий, одних дверей там — заблудиться можно! И молодежь вроде бы задерживаться стала… Похорошело у нас тут, намного похорошело!
Настя замолчала и спросила вдруг:
— Может, я невкусно сготовила, а? Или наелся уже?
Чадин, допивая чай, сказал:
— Спасибо, хозяюшка! Все очень вкусно и славно приготовлено. Даже лучше, чем в нашем ресторане.
— Ну уж прям-таки! — воскликнула Настя, польщенная; она тут же передала малыша в руки Лены и наказала: — Позабавь, дочушка, Юрика, погуляй с им, а я счас приберу столик, и будем-ка мы собираться на улку, погуляем, на теляток поглядим сходим, на горке покатаемся у школы…
Да, она была полной противоположностью своему молчаливому мужу, но с виду такая же крепкая, плотная, как и он сам, Максим.
— Ну а как вы там, в городе-то? Как жинка, детишки? Все здоровы, учатся хорошо?
Настя не давала даже подумать, и, может быть, это и к лучшему, потому что Чадин сразу, легко и просто как-то соврал:
— Живем, как говорится, не тужим — других не хуже. С женой ладим. Сын в пятый класс пошел.
— Что ж он, один у вас?
— Один.
Настя глянула на Чадина несколько удивленно и засмеялась, показывая белые редкие зубы.
— Чего ж это вы так… план не выполняете?
Чадин тоже рассмеялся; потом посерьезнел, вздохнул.
— Супруга не пожелала, нельзя ей, врачи что-то там определили…
— А-а, вон какое дело… Ну тогда, конечно…
Настя понимающе закивала головой. «А ведь я вру, как Хлестаков. И зачем, зачем?» — нахмурился Чадин, но враз спохватился и сменил хмурость, на улыбчивость и простодушие, и уже вовсе непонятно для чего, хотя подспудная неясная мыслишка все же была какая-то, ляпнул:
— Живем, Настенька, мы — лучше не надо. — В этот момент он и сам поверил своим словам и хвастливо добавил: — Жить ведь тоже надо уметь…
— Надо, мгм… — неопределенно гмыкнула Настя, возясь в холодильнике; а после, захлопнув дверку, посоветовала, глядя на сытого Чадина синими жизнерадостными глазами: — В тайгу те не к спеху, а лучше пройдись-ка по поселку, погляди, ознакомься, людей не чурайся, здоровайся, у нас это так любят, принято так… Ага, пройдись, пройдись! Тайга никуда она не денется, что ей, тайге-то, сделается…
Он послушался Настиного совета: бродил по поселку часа полтора, бесцельно заходя в продмаг, хозмаг, оглядывал небогатый ассортиментишко товаров; побывал на почте, купил дюжину лотерейных билетов — авось на сельские повезет! — от почты прогулялся до клуба, издали поглядывая на длинные строения фермы за поселком, и пока шел, щурясь от солнечной белизны снега, ни на минуту не забывал про тайгу, что вот она, настоящая, дикая почти, сурово стоит на сопках, под низким декабрьским солнцем, и встреча с нею — еще впереди; он даже сам дивился, отчего так тянет его туда, в эти синеющие окрест дебри. Чем они
