С 1620–1630 по 1750–1760 гг. во внешне неподвижных рамках стабильного материального мира, внутри иерархического и уравновешенного общества совершилась самая великая из интеллектуальных революций, – пишет П. Шоню. – История мысли – это прежде всего история людей, которые мыслят. От 1620–1630 до 1750–1760 гг. сменяются три поколения. Три крупных хронологических этапа классической Европы. Отрезок 1620–1630, 1680–1690 гг., организующийся вокруг духовной драмы 1685 г., ньютоновских «Начал», исчисления бесконечно малых, – громадный этап, этап революционный. Двум следующим поколениям предстоит извлечь выводы, приблизиться к созданию позитивной науки, которая поднялась от элементарной физики сил и простейшей механики небесных тел до сложности жизни, выводы, торопливо сделанные из простого перенесения геометрического пространства на социальное, политическое, метафизическое, если угодно, из перенесения бесконечного и пустого геометрического пространства на механическую этику. Поколение духовного кризиса, поколение мифов субституции. «Deus sive Natura», – изрек Спиноза; да, 1-я пол. XVIII в. действительно была, как считал Жан Эрар, 50-летием идеи природы. Поколению «Энциклопедии» достанется на уровне, количественно более значительном, дело популяризации утешительных мифов субституции – эти грубые мифы, однако, были не в состоянии замаскировать брешь, которую пробил взорвавшийся старый добрый маленький космос Аристотеля, соразмерный жителю Средиземноморья, иерархизованный, приглаженный, упорядоченный, столь скандально далекий от библейского слова Божия, но усилиями греческих отцов церкви, а за ними и святого Фомы принявший христианское обличье[138].
Но не менее важным событием в интеллектуальной истории Запада стало изменение представлений о мыслящем человеке и о его месте в мире.
Итак, XVII в. можно было назвать веком науки лишь ретроспективно: у образованных классов наука была в моде, хотя было бы наивностью полагать, будто все целыми днями только и делали что ставили опыты или писали трактаты. Светская жизнь, что бы под этим ни понималось, составляла основу существования праздного класса. Но в нее проникли наука и философия, утвердившиеся в качестве ее постоянных компонентов. Это был взаимовыгодный союз: с одной стороны, философия стала интеллектуальным развлечением для скучающих дворян и заметно украсила галантный дискурс, с другой – ученые мужи смогли почувствовать себя не какими-то затворниками, а светскими людьми.
Прежде всего, нужно было избавиться от средневекового Бога, пронизывавшего все и во все вмешивавшегося. По выражению Б. Латура, «никто не может стать по-настоящему нововременным, если он не соглашается поставить Бога вне действия как законов природы, так и законов государства»[139]. Другими словами, Новому времени нужен метафизический Бог. И вместе с тем, этот Бог должен быть одновременно и трансцендентным, и имманентным, чтобы присутствовать в глубинах человеческой души, но не вмешиваться в человеческие дела. Такая религия, продолжает Латур, только и могла позволить критиковать науку и общество, не утверждая своего Бога ни в том, ни в другом.
Конституционные гарантии давались не Высшим Богом, но отсутствующим – и, однако, его отсутствие не мешало тому, чтобы распоряжаться им по своему собственному усмотрению в своем сердце. Его позиция стала буквально идеальной, поскольку он оказывался дважды вынесен за скобки! Первый раз – в метафизике, второй раз – в духовности[140].
Впрочем, по замечанию Э. Жильсона, «библейский Бог-Творец неотступно тревожил воображение классических метафизиков»[141]. И то, что его удалось потеснить, не означало его полной и окончательной капитуляции. Кроме того, его потеснили не средствами науки или новой метафизики. Быть может, вернее будет говорить о его исчезновении со сцены в силу упадка средневекового христианства[142]. Когда рухнуло это здание, а может быть, и гораздо раньше, западное человечество взялось за возведение нового здания, краеугольным камнем которого должен был стать не Сын Божий, а человек. Человек уже не безоружный и трепещущий перед лицом грозного и непонятного мира или иррационального Божества, но уверенно опирающийся на собственный разум и готовый взять в свои руки всю природу. М. Хайдеггер писал:
Новое Нового времени относительно средневекового, христианского состоит в том, что человек от себя и собственными средствами вознамеривается удостовериться и обеспечить себя в своем человечестве посреди сущего в целом. Существенная для христианства мысль о достоверности спасения заимствуется, но «спасение» – уже не потустороннее вечное блаженство; путь к нему – не отказ от самости. Спасительное и здравое отыскивается исключительно в свободном саморазвертывании всех творческих способностей человека. Отсюда поднимается вопрос, как обрести и обосновать самим человеком искомую для его посюсторонней жизни достоверность о его человеческом бытии и мире. Если в средневековом мире именно путь спасения и способ сообщения истины (doctrina) были фиксированы, то теперь решающим становится искание новых путей.
Вопрос о «методе», т. е. вопрос о «прокладывании пути», вопрос о приобретении и обосновании достоверности, устанавливаемой самим человеком, выдвигается на передний план. «Метод» здесь надо понимать не «методологически» как способ изыскания и исследования, но метафизически как путь к сущностному определению истины, обосновываемой исключительно способностью человека[143].
