я, Я!
А вот и голова моя лежит, и в ней бегают мыслительные шарики того, что я сейчас имею сообщить вам, уважаемые читатели.
А вот и ножка моя — пускай их воспевает Пушкин. Пушкин — это не я.
Нет, Пушкин — это не я.
А вот руки, сбежали, точно брюки, а вот и одежды мои, а также джинсы. Интересно, джинсы — это я или не я?
Вопрос очень сложен. На него нельзя ответить однозначно. Джинсы надеты, словно кожа на тело. Кожа на мышцы, мышцы на кости, кости на нервы, нервы — на Мне.
Все наверчено вокруг меня, словно поля шляпы вокруг шляпы. Все кружится и вертится. Все течет.
Больше того, все течет на самом деле. Я сам чувствую в себе эту постоянную течку, которая струится, словно горный поток, и куда-нибудь низвергается. А Лета? А что такое Лета? После Леты наступает осень и все происходит опять, а я лежу на диване — голова судорожно раздавливает подушку, мои руки словно крюки, но я могу положить их в карман моих джинсов, которые на меня надеты, как кожа на тело, на кости, на мышцы…
А вот и мое самоубийственное место. Я щекочу его ножичком, это — моя шея, всего лишь навсего, и здесь воистину сходятся узлы жизни и смерти, как это ни смешно. А вот еще вены — это вообще модная штучка. Последнее время стало очень модным вскрывать их содержимое и смотреть, как оно льется красной струйкой на пол — пускай прибегает Спаситель.
А мне лень вешаться и убивать других. Я лучше посплю, а умру я все равно когда-нибудь — так зачем же торопить все эти красивые пейзажи, которые мы видим за окном?
Хочется застрелиться — выгляни в окно. Так говорят люди, и, наверное, за окном расцветает пышными рядами Большой Бог, который грозится толстым пальчиком и обещает вам райские кущи.
Все это чушь. И вообще можно было бы ко всему относиться совершенно наплевательски, если бы не было всякой смерти и прочих неприятных вещей, которые будоражат наше несносное любопытство.
Я поглаживаю ножичком мое самоубийственное место, и искушение заглянуть туда, откуда не возвращаются (как интересно!), так велико, что если бы не хотелось мне выпить рюмку водки и выкурить сигарету, да еще и поговорить о жизни о смерти, как это принято, я бы давно узнал, что же все-таки на самом деле творится там, на чем стоит все это, что мы здесь и имеем.
Один философ спорил и спорил на эти темы — просто невозможно!.. Ну что ты волнуешься? В познании тебе не будет отказано — славь того, кто тебе ближе, и умирай с улыбкой на умных устах.
А я вот лежу и ощупываю свое существо. Я думаю, что если мой нерв провести под спинку этого кресла, то эта спинка тоже станет мной.
Но мне надоело вращаться в мире опытов, где надо признавать то, чего не хотелось бы. Жизнь дается человеку один раз (или пять — это все равно), и прожить ее надо так, чтобы тебе не было мучительно стыдно за мир, который тебя окружает.
Тебя, в смысле меня. Меня, в смысле мой богатый внутренний мир.
И вот я зеваю, я — певец своего пупа (кстати, он ничем не хуже других, а некоторых и получше), и я готов заснуть, а потом проснуться, и вообще готов ко всему, что произойдет со мной здесь, или там, или нигде, или везде, где заблагорассудится. Главное, чтобы было интересно. Я — пожиратель новых вещей любого качества. Я расшибусь в лепешку, чтобы уйти в неведомые края.
Я решил путешествовать. Сейчас волшебная полночь, луна светит на синем небе, словно кусочек сыра, и звезды мерцают. Звезды — это, наверное, маленькие серебряные гвозди, которые на ночь прибивает к небу большой звездочет в синем колпаке; и они сверкают, потому что они обернуты фольгой, совсем как шоколадные конфеты.
И конфеты — интересный мир, они обладают таинственной картинкой на обертке, словно кино, или сказка, или детская книжка.
Сколько всего происходит всякого, и все есть, и все интересно и заманчиво. Я должен начать путешествовать по своим владениям, я должен исследовать мир, который был мне дан в придачу к существованию, я должен узнать любые варианты этого мира, иначе нечестно.
Я сижу на балконе — за окном метет метель, и снег, белый и пушистый, летает туда-сюда, какие-то черные случайные люди устало бредут неизвестно куда — неужели это я — неужели это я — тат твам аси.
Том третий
“И кто познал мир — нашел труп.
И кто нашел труп — мир недостоин его”.
Фома, 61
Итак, я начал путешествовать рано утром, когда снег, словно туман, кружился, соединяя небо и землю белой дымкой, словно саван.
Солнца не было — был только белый свет, который ослеплял глаза; я стоял около окна, смотрел на снег, и я не знал ни одной проблемы, которую надо решать в этот момент, я существовал просто так, сам по себе, независимо от общества.
Общество существовало из таких же людей, каждый из которых был “я”, но я не знал, что они делали, я только догадывался, что думал кто-нибудь из них в отдельности. Например, я.
Я посмотрел на снег — стоило начать путешествие; в этой белизне было что-то от белой окраски церквей, которые маняще стоят на холмах, сквозь снег и века. Рождество — утро, церковь, как в детстве, и снег падает на меня и укутывает меня своим белым светом, а церковь закрыта на замок и внутри нее живет тайна.
Возникла конфетная полночь, и я вошел туда, куда мне хотелось. Все началось, я закурил сигарету и сквозь ночную темень смотрел на огонь, который горел так ровно, словно был вечным. И я вошел в его дверь, и жизнь началась снова. Это был мир огня.
Глава первая
— Ну что? — сказал кто-то, а с меня катился пот. Я был в огненной бане, жара поднималась все выше и выше, мои волосы горели синим пламенем, и мозги начинали плавиться и изменять все, что я привык считать собой.
— Еще и еще! — говорил кто-то, и я забывал все, что осталось позади; наверное, я ходил в школу, но школа тоже расплавилась и горела и взрывалась, учителя летели вверх ногами, завучи с задранными юбками излучали огненную страсть, ученики пропали куда-то, словно их совсем и не было, а была
