и собаки бегают.
— Вы такая же трусиха, как и были?
— Что вы! Еще хуже стала трусиха. Я даже и кошек побаиваюсь.
— А как же вы шли сюда одна?
— Знаете, не помню, как я прошла одна через этот двор, по-моему, я забыла трусить потому, что все время думала, как я с Васей расправлюсь. Я знала, что у него Миша и махаевец. Скажите, я смешная стала? Я хуже стала? Ах, Павел, я совсем, совсем теперь другая, не та, какой вы меня знали раньше!
— Расскажите мне, Клавдия, как вы пришли к нам, — ведь вас раньше все это не интересовало.
— Нет, Павел, не надо об этом на улице. Я отвезу и отправлюсь домой, и вы к нам придете. Придете? Я буду рада, Павел. Приходите! Я вас с папой познакомлю.
Мы вышли на улицу. Я шел с ней под руку. И мне казалось, что я совершенно свободный человек, что за мною не может быть слежки, что я счастливее всех. Небо было очень высокое. Где-то за домами скрывалась луна, свет от нее был разлит по крышам и по мостовой.
— Помните, Клавдия, как мы встречались, около вашей гимназии? Да вообще-то вы помнили обо мне?
— Я вам писала.
— Но помнили? Или не помнили?
Клавдия рассердилась:
— И об этом не надо на улице говорить. Я сейчас занята делом, Павел. Скажите, зачем вы идете со мной? Отправляйтесь к нам и ждите меня. Я скоро вернусь.
Я сказал ей, что не покину ее. А она объявила, что не допустит, чтоб я шел с ней вместе.
— И зачем нам рисковать двоим?
Я настаивал, что останусь с нею.
— А разве вам нужно знать, куда будет отвезено то, что сдал Вася?
Я ужаснулся ее словам. Неужели она мне не доверяет?
— До чего же вы дошли! Вы и меня подозреваете?..
Клавдия заволновалась не меньше моего. Она не знала, как успокоить меня, и все повторяла:
— Вы только зайдите к нам, вы только подождите меня там, я вам потом все, все объясню.
Мне хотелось уйти от нее сейчас же и потом никогда с ней не видаться. Но как уйти с таким тяжелым сердцем? Я сказал ей:
— Что бы вы ни делали и что бы ни говорили, я вас сейчас одну не оставлю, не могу оставить.
Много же, видно, горечи было в моем голосе. Клавдия сжала мне запястье:
— Я не должна была так говорить. Простите, Павел. Но если бы вы знали, как я боюсь, что вы в первый же день…
Я перебил ее:
— Молчите. Не надо об этом на улице.
В глухом переулке в Кожевниках, на спуске к Москве-реке, мы вошли в полуподвал деревянного покосившегося дома. Кругом, на улице и во дворе, стоял запах едких дубильных кислот.
Мы еле пролезли через узенькую дверь в дощатую каморочку. На столе коптила трехлинейная лампочка. Пахло керосиновым чадом.
Под ватным лоскутным одеялом, на нарах чернели детские головки. За столом у самой лампы рабочий в очках, связанных на затылке мочалкой, напряженно читал что-то похожее на газету. Когда мы вошли, он спрятал газету в карман как-то машинально: по-видимому, от обыкновения читать такое, что нельзя показывать соседям. Он поднялся нам навстречу. Из-за ситцевого полога вышла женщина, поклонилась мне и Клавдии низко и почтительно, на деревенский манер.
— Принесли? — спросил рабочий Клавдию.
— Принесла, Тимофей.
— Ну и слава богу, что принесли.
Женщина обтерла фартуком табуретку и попросила меня:
— Присядьте, отдохните.
Пока Клавдия и Тимофей пошли прятать револьверы, дети затеяли игру со мной: то высунут головы из-под одеял, то спрячутся, когда сделаю «буку». Когда мы уходили, один из мальчиков, осмелев, прошептал:
— Приходи еще.
Провожая нас в сенях, Тимофей потрепал меня по плечу:
— Это вы Павел-то? Слыхал, слыхал! Ну, ничего, не тужите.
Я не понял, о чем это он, да и он, наверное, сам этого не знал, а хотел подбодрить меня, да и себя заодно. Жена Тимофея вдогонку нам сказала:
— На лестнице-то аккуратнее, не зашибитесь… Ну, в добрый час, храни владычица. Какие оба вы молодые да красивые! В добрый час, в добрый час!
— Любят вас здесь, Клавдия, — сказал я, когда мы вышли на улицу.
— Они, видите, и вас сразу полюбили, — ответила она.
И у меня стало как-то легко на сердце.
— Видите, как все просто и обыкновенно вышло, а мы с вами, Павел, чуть не поссорились.
У Селиверстовых, открывая дверь и увидя нас вместе, Аграфена сказала мне:
— Нашли нашу барышню?
— Нашел.
— Значит, хорошо взялись искать.
Она подала Клавдии записку. Клавдия прочитала и показала мне. В записке было: «Спасибо, Клавдия. В а с и л и й».
— Человек он не плохой, я всегда это говорила, но легко может стать плохим.
Как только мы остались вдвоем в комнате, Клавдия сказала:
— И вы могли подумать, что я не доверяю вам? Я вас ждала. Я часто о вас думала. Я думала, как вам там живется. Вы мне казались ребенком, за которым надо смотреть. Вы ведь очень не приспособлены к жизни.
Я слушал и не узнавал ее. Когда мы расстались после первых наших двух встреч до моего ареста, она была застенчива, дика, капризна, придирчива. Она подавляла в себе всякий порыв к откровенности, пугалась всякого выражения нежности, сердилась и вспыхивала от негодования, если в ней предполагали расположение к собеседнику, и предпочитала держаться в позе равнодушия и подчеркнутой независимости. Теперь же она была проста, естественна и не скрывала своего волнения от нашей встречи.
— Павел, Павел, как немного прошло и какие мы за это время стали взрослые, как мы в двадцать лет постарели, как будто вечность прошла, как будто мы бегом пробежали нашу юность. Какое страшное время!
Я взял ее за руку. Она не отняла. Мы долго сидели молча. Как будто отвечая на какие-то свои мысли, она спросила:
— Вы были удивлены, когда я там появилась, у Васи? Вы не ждали, что я стала работать в организации?
— Расскажите мне, Клавдия, как это случилось.
— Когда-нибудь расскажу. Мне очень хотелось работать в том районе, где работали вы.
Я потянул ее за руку к себе. Она вначале не сопротивлялась, а когда я притянул ее ближе, она резко оттолкнула меня и стала яростно отбиваться.
— Павел, я вам этого никогда не прощу. Оставьте меня.
Я хотел ее поцеловать, она отвернулась и спрятала лицо.
В дверь постучали:
— Барышня, Иван Матвеевич просят к ужину.
Я отпустил ее. Она выбежала из комнаты и позвала меня из передней. Я вышел за нею, но она
