все равно рассказала своей маме, та позвонила моей маме, которая уладила все это дело, пусть немного. Кажется, она сказала, что я «страдала» из-за разделения, поэтому говорила странное. Но хотя мама уже знала, когда она услышала это от мамы Анны, что-то будто щелкнуло у нее в мозгу. Мы недолго там оставались, только чтоб собрать все вещи и завершить дела.
Если нужно фото или нечто определенное — например, поэма, написанная особенным шрифтом, окаймленная цветами сакуры, — рисунок придумают и согласуют, изготовят трафарет и только после этого начнут работу. Если хочешь твиттер-птичку или кельтский крест, то это проще и быстрее, потому что трафарет, скорее всего, есть.
Мама жаловалась в полицию раз или два. Вначале. И один раз, когда я была маленькой и он случайно меня ударил. Меня он редко бил, а если бил, то очень извинялся. В полиции помочь нам не могли. Есть какое-то сопротивление. Никто не хочет лезть в семью и разрешать проблемы.
Не терпится узнать все кодовые словечки, которые татуировщики говорят друг другу: «Мне нужны флешки» или «Где пачка новых флешек?». Флеш-татуировки вообще бывают в пачках? Так говорят? Люди замечают неправильные слова, неловкие на языке. Я хочу найти такое
Не знаю, доверяю ли я Анне. Поэтому я заблокировала ее где-то, а где-то — нет. На сообщения отвечаю только иногда. Ей я доверяю больше, чему Тому. По крайней мере, ей я рассказала. Но было это еще тогда, когда я словно во всем этом застряла. Жизнь казалась безнадежной.
Мама обещала, что мы уедем, но все время скоро и никогда сейчас. Когда я рассказала ей, что он со мною делал, она почти рехнулась, стала вещи собирать, потом села и снова встала. Но вот какое дело: она знала. Должна была. Это было спрятано, но некоторые вещи наверняка служили ей уликами. Нам не позволяли устанавливать замок на двери в ванную. Чтобы он мог войти в любой момент. Я пробовала всякое — засыпала под кроватью, подпирала дверь столом. Оно не началось все разом. И не случалось каждую ночь — может, раз или два каждые два месяца. Он часто времени не находил. Мама часто сидела дома, и, каким мерзавцем он бы ни был, ему хватало совести делать это втайне.
Он стал к ней мягче, но не настолько, чтобы это вызывало подозрения. Он разрешил ей ходить на аквааэробику в спортзале. Потому что, по его словам, ее тело вызывало отвращение. Настоящая причина была в другом. Я этого не понимаю. Но так работает Великая Небесная Медведица. Люди порочны. Мы губим Землю, просто обитая на ее поверхности.
Автоклав нужен для стерилизации. Он большой и чистый, его используют в больницах и в лабораториях, а также там, где на тело помещают пирсинги и татуировки.
Мне нравится читать о тяжелых судьбах других людей — о секс-рабынях, беженцах, детях на войне. Это помещает мою судьбу в другой контекст. Могло быть хуже. Могло не прекратиться. Я могла родиться в стране, где шоколадки — редкость.
Грусть свою я не заедаю, но хорошо, что есть возможность.
Если бы я была толстушкой или, наоборот, совсем худой, что бы поменялось? А если б я могла перекинуться в медведя? После смерти я представляю себя медведицей на небе, одинокой, как все боги, но без божественных обязанностей. Будет ужасно застрять там, наверху, навеки и беспомощно смотреть, как другие девушки повторяют все мои ошибки.
Потому что они были, ошибки, я уверена. Я делала что-то не так, не то. Мне нужно было сделать себя более уродливой. Мне нужно было кричать, кричать, кричать, чтоб знали все.
В автоклаве для чистки инструментов используется пар, не воздух. Горячий воздух не такой стерильный. Воздуха быть не должно. Только потом может начаться чистка.
Мне нужно было проткнуть его ножом. Я прятала один под своим матрасом, но каждый раз мне не хватало духу его достать. Но он такое заслужил. И нам было бы лучше финансово, если бы я его убила. Потому что мама получила бы все его имущество, наверно. А с деньгами на хорошего юриста я не попала бы в тюрьму. Может, к психиатру. Я не сильно в законах разбираюсь, но разве самозащита или нежелание-быть-изнасилованной — не смягчающие обстоятельства?
Я официально поменяю имя, как только мне стукнет восемнадцать. Друзья называют меня Цес. В старой школе кто-то пытался звать меня Фран, но я не откликалась. Меня зовут почти как папу, только через «це», не через «си». Таким он властным был. Мама хотела назвать меня Кейтлин. Мне нравится. Мне подошло бы быть Кейтлин. Как бабуля Кейт, земля ей пухом. Или Кэт, как «кошка» по-английски. Тоже подойдет. Есть сказка про кота, который гулял сам по себе. Я бы хотела быть Кейтлин, девушкой, которой никто не нужен. Никто, кроме меня самой. Не так сильно, как хочется, чтобы папа умер, но невозможно иметь все сразу.
Их используют в больницах для нейтрализации отходов, чтобы они не заразили кого-нибудь еще. Наши тела легко подвергаются болезням. Даже те вещи, что стерильны в теле, если их выпустить, несут на себе страх.
Перед сном я фантазирую. Представляю отца: он на приеме в кабинете доктора. Врачи нашли опухоль внутри его — в его репродуктивных органах, если быть точной. Ее нужно вырезать, так что ему придется принимать гормоны, чтобы не отрастить грудь и не облысеть. Но это происходит все равно. Еще его кусает крыса. Дикая крыса. Ее укусы словно яд, грязные ужасно. Вполне могут убить. Будешь умирать в агонии. Папа сам мне это рассказал, так что я знаю, что он об этом знает. Ожидание усиливает ужас. Пусть он боится, пусть чувствует беспомощность, запертый в теле, которое пожирает его изнутри.
Хочу автоклав для людей и мыслей. Через давление очищать себя. Возродиться, словно феникс, из девушки, что я сейчас. Я стану совершенно другой женщиной, независимой и неуязвимой. Печаль и ярость, что росли внутри, забудутся, как вчерашний сон.
Я сплю самым глубоким сном на свете. Такие сны бывают в детстве после полного приключений дня. Наверно, я храплю всю ночь. Нос все еще не дышит, воздух залетает через рот, а это громко. Лицо горит, я чувствую всю плоть под кожей, внутренности костей, полости в щеках, в носу, во лбу. Их не ощущаешь, когда они пусты.
Я готова пройти сквозь пламя,
