Стыдясь выпавшей ему новой роли, Али после долгих колебаний решился наконец обратиться к христианам.
- О греки! - промолвил он. - Если беспристрастно разобраться в моих поступках, вы убедитесь, что я всегда питал к вам уважение и доверие. Был ли еще хоть один паша, который относился бы к вам как я?
Кто еще окружил таким почтением и вас и святыни вашей веры? Кто еще предоставил христианам привилегии, равные тем, которыми вы пользуетесь? Вы заседаете в моем совете, в ваших руках и полиция, и управление провинциями. Не стану скрывать: греческий народ претерпел от меня немало притеснений, но увы! Бедствия эти происходили вследствие моей вынужденной покорности коварным и жестоким приказам Блистательной Порты. Ее и следует считать виновной. Если же приглядеться внимательно к моим поступкам, то вы увидите, что я никогда не делал зла, если меня не вынуждали к тому обстоятельства. И если разобраться в этих обстоятельствах, то они будут красноречивее любой оправдательной речи.
Положение мое по отношению к сулиотам не допускало половинчатых решений, и, порвав с ними, я вынужден был примириться с необходимостью или изгнать их из родных краев или уничтожить. Я слишком хорошо знал изуверскую политику османского правительства, чтобы не понимать: рано или поздно Стамбул ополчится на меня самого. Я чувствовал, что не смогу выстоять в этой борьбе, если мне придется и отражать натиск Стамбула, и сражаться с неукротимыми сулиотами.
То же самое могу я сказать и о жителях Парги. Все вы знаете, что город их был оплотом моих недругов: всякий раз, когда я предлагал им переменить политику, они отвечали мне лишь угрозами и оскорблениями, неустанно поддерживали сулиотов, когда я вел с теми войну; и если бы они оставались в родных краях, то не преминули бы открыть султану ворота Эпира. Однако понимая, что недруги сурово осуждают мои поступки, я и сам осуждаю их и скорблю об ошибках, совершить которые принудило меня роковое положение, в котором я оказался; но не ограничиваясь сожалениями о совершенном зле, я постарался исправить его. Укрепив дух свой раскаянием, я без колебаний обратился к тем, кого больнее всего карал. Так, я давно уже призвал на службу многих сулиотов, и все, кто откликнулся на мой призыв, получили видные посты. Наконец, чтобы завершить примирение, я обратился к тем, кто еще пребывает на чужбине, приглашая их безбоязненно вернуться на родину. И мне сообщают, что это предложение вызвало всеобщее воодушевление. Недалек тот день, когда сулиоты возвратятся на родину предков, и, встав под мои знамена, пойдут на османов, злейших моих врагов.
Что же до алчности, в которой меня упрекают, то тут мне легко оправдаться: достаточно вспомнить, что мне приходилось постоянно откупаться от продажных чиновников османского правительства, что я должен был непрестанно оплачивать собственное спокойствие. Я руководствовался себялюбием и признаю это. И, опять же руководствуясь собственной выгодой, накапливал сокровища, чтобы вести войну, которую диван наконец объявил мне.
Помолчав, Али высыпал на ковер бочонок золотых монет, и вновь обратился к совету:
- Вот часть сокровищ, доставшихся мне с таким трудом, с кровью отбитых у наших общих врагов - турок. Теперь это золото - ваше. И я не устаю радоваться, что мне удалось сохранить дружбу с греками: мужество их будет залогом моей победы. Близок уже тот час, когда, изгнав османов за Босфор, мы возродим греческое государство. Вы же, епископы и священники пророка Иисуса, благословите мечи детей ваших, христиан. Вам, святителям, доверяю я заботу о защите ваших прав, и о справедливом управлении славным народом, с которым я связываю и свою дальнейшую судьбу.
Христианские иерархи и старейшины по-разному отнеслись к этой речи. Одни лишь в отчаянии возвели очи горе; среди иных пронесся одобрительный ропот; большинство же пребывало в сомнении, не зная, на что решиться. Вождь мирдитов, отказавшийся некогда принять участие в избиении жителей Кардицы, заявил, что ни он, ни шкипетары католического вероисповедания никогда не поднимут оружия против султана, их законного повелителя. Но слова его потонули в криках: "Да здравствует Али-паша! Да здравствует восстановитель свободы!" - которыми разразились главари авантюристов и разбойников.
На следующий день, 24 мая 1820 года, Али обратился с воззванием к братьям своим христианам, объявив, что отныне считает их самыми верными своими подданными и с этого дня освобождает от оброков, которые они платили его роду. Под конец он призвал их вступить в его войско; но греки, привыкшие с опаской относиться к его посулам, остались глухи к этим призывам. Тогда же Али отправил эмиссаров к черногорцам и сербам, чтобы поднять их на мятеж, и занялся подготовкой восстания в Валахии, Молдавии и даже в Константинополе.
Пока сторонники оттоманской империи ни шатко ни валко собирались под знамена султана и были еще весьма малочисленны, к янинскому замку ежедневно прибывали целые отряды из разных городов, так что Али, знавший, что Исмаил-Пашо-бей похвалялся без единого выстрела дойти до самой Янины, в свою очередь говаривал, что отныне вступит в переговоры с Портой не раньше, чем армия его окажется в шестнадцати милях от Константинополя.
Он поставил под ружье Охрид, Авлон, Канину, Берат, Клейсуру, Премити, порт Панорму, Санти-Кауранта, Бутрот, Дельвину, Гирокастру, Тепелени, Паргу, Превезу, Сдерли, Парамитью, Арту, заставу Пяти Колодцев, Янину и ее замки. В этих крепостях насчитывалось четыреста двадцать разнокалиберных бронзовых пушек на осадных лафетах и семьдесят мортир. Кроме того, в озерном замке помимо крепостной артиллерии было сорок полевых орудий, шестьдесят горных, множество конгревовых[44]ракет, предоставленных некогда англичанами, и несметное множество всевозможной амуниции и боеприпасов. Наконец, от Янины до Превезы строился оптический телеграф, чтобы ускорить поступление сведений об османской эскадре, которую ожидали с этой стороны.
Силы Али, казалось, с возрастом лишь прибывали: он самолично следил за всеми работами, повсюду поспевал, появляясь среди рабочих то в носилках, которые таскали слуги-албанцы, то в высокой коляске, напоминавшей трибуну или постамент, но чаще всего верхом. Запросто усаживаясь на бастионе среди пушек, он беседовал с солдатами и строителями. Рассказывал им, как громил в старину султанские войска шкодерский визирь Кара-Базакли, когда, подобно Али, попал под действие султанского фирмана: запершись в крепости с несколькими дюжинами храбрецов, мятежный паша любовался, как разбиваются у его ног объединенные силы пятнадцати пашалыков, уничтоженные затем за один день, невзирая на то, что в султанской армии одних только пашей было более двадцати. Напоминал о молниеносной победе видинского паши Пазван-оглу, память о котором еще жила в народе, а имя и подвиги воспевались в песнях румелийских клефтов.
Тем временем в Янину один за другим прибыли оба сына Али - Мухтар и Вели. Последний был вынужден или счел себя вынужденным оставить Лепант ввиду превосходства противника, и сведения, которые он сообщил отцу, были малоутешительны: турки, а это главное, все более склонялись к измене делу Али-паши. В то же время Мухтар, совершивший инспекционную поездку по Мусаке, только и говорил, что о доброжелательном настроении жителей, воображая, будто они взялись за оружие исключительно ради его отца. Он странным образом ошибался. Эти племена питали к Али ненависть тем более глубокую, чем тщательнее приходилось ее скрывать, и на самом деле готовились отразить любое нападение, от кого бы оно ни исходило.
