странного, если учесть, что он, как видно, даже не переоделся после долгого купания минувшей ночью. Несомненно, именно это страшное переохлаждение и вызвало опасное воспаление легких, сильный жар и бред.
Рассказывают, что верный белогривый конь с той поры сделался каким-то странным, хмурым и строптивым. Бриньоганцы утверждают, будто лошади своего отражения не узнают, но что графский скакун увидел сквозь зеленую толщу найденного в море зеркала не лицо Мари-Анж, преследовавшее его хозяина, а свою морду, то есть собственную смерть. Твердая уверенность доверчивых крестьян в том, что животное в ту ночь превратилось в подобие дьявола или привидение, опиралось на то (и этому, кстати, имеется подтверждение), что стука его копыт не было слышно даже тогда, когда оно скакало галопом.
Если зачарованность коня ни у кого не вызывает сомнения по сию пору уже хотя бы из-за необычайной грациозности и красоты животного, то дата происшествия с зеркалом остается загадочной. В принципе, оно должно было иметь место задолго до разгрома 1940 года, и на достоверность моих воспоминаний указывает множество подробностей: все еще дикий вид этого берега Северного Финистера, с тех пор так обезобразившегося; традиционный ежедневный обход, совершаемый таможенниками все по той же тропе, идущей по самому краю обрыва; мундир бригадира и, наконец, мрачность сохранившего налет старины зала кафе в Кер-ан-Дю. И так далее.
Кроме того, не следует забывать, что полученная графом Анри на фронте рана сделала его окончательно неспособным к верховой езде. Все помнят его несгибавшуюся ногу и трость с серебряным набалдашником, которая не только помогала ему удерживать равновесие и меньше хромать, но и сообщала вид этакого денди, которым он умело пользовался и который придавал ему дополнительную импозантность. Далее. Мадемуазель Ван де Реевес, юная возлюбленная, чьи грациозные черты, искаженные упреком, внезапно возникли в зеркале-фантоме, погибла во время пребывания в Уругвае с графом Анри, который, как нам доподлинно известно, попал в Южную Америку лишь по окончании войны. Было ли у него там какое-нибудь любовное приключение до Мари-Анж? Это маловероятно. Не стала ли его напряженная политическая деятельность в 1930-х годах, принимая во внимание особенности его клиентуры, помехой для не совсем честного свадебного путешествия, пусть даже не сопряженного с преступлением или несчастным случаем, по той стороне Атлантики, по далеким берегам Ла-Платы?
Порою, однако, у меня возникает впечатление, что я путаю светловолосую Мари-Анж с другой красивой девушкой, Ангеликой фон Саломон, которая тоже была связана с молодым графом близкими отношениями. Наконец, возможно, что я невольно присваиваю де Коринту черты характера, боевые заслуги и биографические подробности более безобидные и ему не свойственные, может быть, заимствованные у других личностей, в ту эпоху более или менее знаменитых, таких, как Анри де Кериллис, Франсуа де Ла-Рок или даже претендовавший на французский трон граф Анри Парижский.
Подобно многим ветеранам войны (разочарованным в своей, так дорого стоившей, победе), этим беспокойным патриотам, в чьих сердцах день ото дня крепло отвращение к парламентскому строю, в начале 30-х годов мой отец состоял в Союзе Огненного креста, чей основатель, полковник де Ла-Рок, впоследствии был заподозрен в использовании своих вооруженных сил 6 февраля 1934 года для защиты Бурбонского дворца в ходе некоего секретного столкновения с полицией Даладье. Это обвинение, исходившее от «Аксьон франсез», разумеется, осталось недоказанным. Но оно как нельзя лучше иллюстрирует те антипатии и лицеприятность, которые разделяли отдельные группировки крайних правых сил.
Лишь в 1936 году (возможно, в начале 1937 года), пренебрегши советами наиболее верных друзей, де Коринт официально создал собственную группировку: Национально-социалистическое возрождение (между тем как еще молодым человеком он был избран депутатом по списку монархистов, когда предпринималась скоротечная попытка создать единое пропорциональное правительство). Это движение успеха не имело и почти сразу о нем забыли, поскольку за потенциальных членов, в конечном счете весьма немногочисленных, вступило в борьбу слишком много мелких партий, зачастую довольно пассивных перед лицом прокламационных, агрессивных и пустопорожних программ конкурентов. Нынче скорее со скукой, нежели с сожалением (и удивлением), я обнаружил отголоски гражданского энтузиазма — более или менее притягательного — и разочарования, если не горького привкуса, в персонаже по имени Лаура, прошедшем по всему «Цареубийце», моему первому роману.
Что до различных политических личин де Коринта (например, он непродолжительное время заигрывал с компартией в наиболее сталинистский период ее истории), то, вероятно, они представляли собой лишь воплощение его собственной неуверенности как перед возраставшей тревогой, так и перед растущей опасностью. Красиво умереть в каком-нибудь бесполезном сражении с танками противника (коим, по иронии судьбы, оказалась та самая Германия, сенсационным возрождением и идеологией которой он восхищался), скорее всего было для него вероятностью, хладнокровно рассматриваемой им как возможной. Он из сражения вышел прихрамывая — но элегантно — и, как обычно, готовым со всем пылом своего сердца взяться за любое, даже самое подозрительное, дело.
Бывший директор Французского театра Давид Самюэльсон в своих воспоминаниях отмечает, что на исходе отрочества де Коринт возмечтал сделаться великим актером и что он играл на небольших парижских сценах, иногда исполняя кое-какие серьезные роли. В ту пору он отдавал предпочтение пьесам историческим, в которых изображал одиноких героев, чьи судьбы были великими и печальными, как, например, жизнь Наполеона, Берлиоза и Кромвеля… > связи с этим Самюэльсон замечает, что всякий политический деятель — это неудавшийся театральный актер. Вероятно, справедливо и обратное.
К концу 30-х годов финансовое положение отцовской картонажной фабрики улучшилось. Сверх больших, летних, каникул, которые мы всегда проводили в Керангофе у бабушки по материнской линии (к ним вскоре добавились поездки на непродолжительное время к морю, в гости к старшей маминой сестре, чей обыкновенный крестьянский дом был построен неподалеку от Киберона), нам прибавили краткосрочные каникулы зимние, и мы ездили на Юру с настоящими лыжами и всем прочим снаряжением, с любовью готовившимся нами за несколько недель до отъезда. (Это была эпоха жирных смазок для обуви, регулируемых креплений и норвежских смоляных мазей для лыж, чьим резким запахом пропитывалась вся квартира.)
После смерти дедушки Роба мы уже не ездили в Арбуа, где при его жизни наслаждались упоительными осенними ощущениями, собирая опавшие яблоки и свежие грецкие орехи по обочинам дорог, пересекавших из конца в конец начинавшие рыжеть поля.
(Несколько расплывчатая увеличенная фотография светло-коричневого цвета, на которой виден на заднем плане, посреди голых деревьев, замок, изображает меня по-девичьи миловидным ребенком семи-восьми лет в перкалевом фартуке, похожем на коротенькое платьице, обнимающим голой рукой куст штокроз, склонив в его сторону свою украшенную каштановыми локонами голову, с ласковой улыбкой, адресованной объективу.)
Брат
