сохраниться дом, в который я мог бы вернуться». Он снова попытался позвонить Анне, но телефон по-прежнему был занят. Грейн вынул из книжного шкафа «Этику» Спинозы и перечитал пару строк об управлении чувствами. «Зачем Бог дал чувства, если ими надо все время овладевать? Какова вообще биологическая цель этой поздней любви? О да, Анна этой ночью что-то болтала о ребенке. Она хочет завести от меня ребенка! Может быть, именно в этом дело. И в каком-то четвертом измерении уже готов образ нашего сына или нашей дочери, а мы должны тут сделать то, что уже готово в какой-то другой сфере…» Он зашел на кухню и увидел Лею. Она сидела за столом и ела хлеб с рыбой. Лея перестала жевать.
— Если хочешь, я накрою тебе ужин.
— Нет, спасибо.
— Присядь на минутку. Я все-таки заслужила, чтобы ты перекинулся со мною парой слов.
— Я не хочу мешать тебе есть.
— Какое значение имеет моя еда? Герц, я хочу тебя кое о чем спросить.
— Ну, спрашивай.
— Герц, что с тобой? Зачем ты все это делаешь? Ты уже не мальчик. Бог свидетель, что я тебе все прощала и готова была прощать и дальше, но теперь, я вижу, ты хочешь все разрушить.
— Я не могу принудить тебя развестись. Если ты не захочешь разводиться, ты останешься моей женой.
— Какой смысл оставаться твоей женой при таких обстоятельствах? Это не просто одно из твоих тихих приключений. Это скандал. Отец звонит, муж звонит. Муж сказал, что он добьется, чтобы тебя депортировали.
— Так он сказал?
— Я не лгу.
— Ну…
— В чем дело? Ты так влюбился?
— Я знаю только одно: мне скучно, скучно до смерти. Бывают дни, когда мне так скучно, что хочется пустить себе пулю в лоб.
— Со всеми твоими романами?
— Нет у меня никаких романов.
— Куда делась эта Эстер?
Грейн не ответил.
— Почему тебе так скучно? У тебя есть семья, дети, прекрасный дом. У нас есть, слава Богу, доход и даже возможность отложить немного денег. Ты уже забыл, как ты мыкался в талмуд-торе в Бронзвилле?
— Я ничего не забыл.
— Ты ведь всегда говорил, что будь у тебя для этого условия, ты бы написал книгу.
— Мне не о чем писать. Что я знаю такого, чего другие не знают? Я занялся темой, в которой уже заранее оказался банкротом, философией, которая мертва уже две тысячи лет. Она мертворожденная. Загадок становится все больше, и нет никакого способа их разгадать. Все безнадежно.
— А дочь Бориса Маковера тебе все разъяснит?
— С ней я могу, по крайней мере, забыться.
Лея отодвинула блюдо с рыбой.
— Что я могу поделать? Я не могу тебя развлечь. Зачем ты женился на мне, если я такая простая?
— Я не жалею об этом, Лея. Я тогда любил тебя и сейчас тоже люблю. Ты — мать моих детей. Но ты должна меня освободить.
— Освободить? Свободнее тебя нет ни одного мужчины в Нью-Йорке. Ты делаешь что хочешь, и ходишь куда тебе нравится. Поверь мне, я не так глупа. Я все вижу и все знаю. Ты толком от меня даже не скрываешься. Но все-таки должен быть какой-то предел.
— Граничные условия таковы: что бы я ни говорил и что бы я ни делал, мы остаемся мужем и женой. Никакая сила не может принудить тебя к разводу. Я не молодею, а старею. Если мы останемся мужем и женой, то раньше или позже будем снова вместе.
— Когда? Я вижу все твои уловки, Герц! Ты хочешь на ней жениться и при этом хочешь, чтобы я оставалась твоей женой. Хочешь обманывать нас обеих — меня и ее.
— Если обманывать, то всех…
— Ты никого не обманываешь, кроме самого себя…
Он не ответил, и Лея снова придвинула к себе тарелку. Грейн посмотрел на голову рыбы. «Она тоже жила. Страдала, наверное, тоже. Если после смерти тела остается душа, как утверждает профессор Шрага, то и рыба должна получить свою долю бессмертия…» Грейн восхищался Леей, следил за каждым ее движением. У него возникло ощущение, что он — ребенок, который следит за своей матерью. Давно ли он был мальчишкой и учился в хедере? Его отец сидел при свете свечи и писал гусиным пером на пергаменте. Покойная мама чистила картошку, скребла брюкву, месила тесто на клецки. В чердачной комнатке было так тихо, что он слышал, как перо скребет по пергаменту. Теперь они оба уже прах. Варшава сожжена. Евреи стали пеплом. Остался он, Герц-Довид, беженец, и он заглушает свое горе сексуальными фантазиями, несдержанными речами, болезненными развлечениями. Что ему делать? Прочитать вечернюю молитву? Снова вознести хвалу Господу и Его милосердию к Своему народу?..
Зазвонил телефон. «Это Анна!» — крикнуло что-то внутри Грейна. Он вскочил. Перевернул стул, ударился коленкой. Едва не упал в коридоре, споткнувшись о ковер. В комнате Грейна было темно. Ему потребовалось время, чтобы найти выключатель. Он с дрожью поднял трубку. И услышал мужской голос, который спросил Аниту. Грейн был сбит с толку. Впервые какой-то мужчина звал Аниту. Грейн растерялся. «Как далеко это уже зашло? Хотят мою дочь?..» Он направился к ней в комнату, но там было темно. Он вернулся к телефону, чтобы сказать звонившему мужчине, что ее нет дома.
— Может быть, вы хотите что-то ей передать? — спросил он.
— Спасибо.
И мужчина положил трубку. Грейн еще какое-то время держал телефонную трубку в руке. Потом тоже ее повесил. Ему не понравились ни голос звонившего, ни его поведение. Он вел себя резковато. Похоже, человек средних лет… Что-то в глубине Грейна усмехнулось и шепнуло: «Ну что же, это неизбежно… Мера против меры…» Он сел и стал смотреть на телефон, будто пытаясь определить по аппарату, занято ли еще у Анны или линия уже свободна… «Лучше подожду… Сосчитаю до ста. — Он начал считать, но, дойдя до двадцати с чем-то, сбился. — Я должен подождать, подождать…» Грейн выдвинул ящик шкафа и увидел свою рукопись, одну из бесчисленных заметок, которые он когда-то приготовил для своей книги о каббале. Он прочитал:
…служение Богу означает лишь одно: что Бог нуждается в службе человека. Как это может сочетаться с совершенством Бога? Есть один ответ: Как бы безграничны ни были силы Бога, есть такие вещи в мире, исправить которые с течением времени может лишь обладающий свободой выбора человек. Ибо грядущее принадлежит Богу лишь в силу силы, а не в силу действия. Бог нуждается в человеке для того, чтобы обеспечить наступление счастливого конца мировой драмы…
