налево, «гав» направо — словно кто из пистолета выпалил.
С тех пор до самой смерти Орешку лаять не надоедало, и лаял он целый божий день — видно, от радости, что выучился.
Но ездить с Шулиткой и править конями — это была не единственная забота Орешка. Каждый вечер обегал он мельницу и двор, проверял, всё ли на своём месте; облаивал кур, чтобы они не кудахтали, как бабы на базаре; а потом подходил к дедушке, становился перед ним, вертел хвостом и поглядывал так умно, словно хотел сказать:
«Ну, иди уж спать, Карел, я за всем пригляжу!»
Дедушка тогда его приласкает и пойдёт спать.
Днём дедушка частенько хаживал по деревням и местечкам торговать у мужиков хлеб на корню и кое-что ещё — скажем, клевер, семена, чечевицу или мак, — и Орешек непременно бежал за ним, а когда приходилось им возвращаться домой ночью, он ничего не боялся и всегда выводил хозяина на дорогу, если у деда ноги не туда шли.
Вот однажды покупал дедушка где-то семена. Да ведь это было как раз тут, в Зличке. С покупки забежал он на минутку в трактир. Орешек минутку подождал перед трактиром, и тут ему прямо в нос запахло чем-то очень вкусным. Ну такой чудесный запах шёл из кухни, такой дразнящий, что нельзя было туда не заглянуть! Ах ты, батюшки мои, там колбасу ели!
Орешек сел под стол и стал ждать, не перепадёт ли и ему лакомый кусочек. А пока он дожидался, перед трактиром остановился воз дедушкина соседа… как бишь его звали? Ну, хоть бы и Еудал. Еудал увидел дедушку в трактире — слово за слово, и оба соседа уже обнимались и решили ехать вместе домой. Воз тронулся, а дедушка про Орешка-то совсем забыл! А Орешек всё сидел на задних лапках перед колбасой.
Когда люди пообедали, колбасные шкурки они бросили кошке на печку. Орешек проглотил слюнки и пошёл несолоно хлебавши. И тут только вспомнил он про дедушку. Искал он его, нюхал по всему трактиру, но дедушки нигде нет.
— Орешек, — сказал трактирщик, — а хозяин твой вон где! — И показал рукой.
Орешек спохватился и пустился домой один. Сначала бежал он по большой дороге, а потом сказал себе: «Ну и дурак же я! Лесом, через горку напрямик, скорей добегу».
И пустился прямиком по лесу.
Был уже вечер, дело шло к ночи, но Орешек совсем не боялся. «У меня, — думал он, — украсть нечего». Одно худо: голоден он был как собака!
Наступила ночь. Было полнолуние, и, когда деревья расступились и Орешек выбежал на просеку, над вершинами появился месяц. Стало так красиво, так чудесно, что у Орешка от восторга забилось сердце. Лес шумел тихонько, словно кто на арфе играл.
То Орешек бежал по лесу, словно по тёмному-тёмному коридору, а тут вдруг впереди засиял серебряный свет, арфы словно бы заиграли громче, и на Орешке каждая шерстинка встала дыбом; он припал к земле и засмотрелся…
Перед ним был серебряный луг, а на нём танцевали русалки. То были красивые белые собаки, только совсем-совсем белые, словно прозрачные, и такие лёгонькие, что и росинки с травы не стряхнут. Ну, словом, были это пёсьи русалки — это Орешек сразу понял, потому что у них не было того запаха, по которому собака узнаёт настоящую собаку.
Лежит Орешек в мокрой траве и смотрит во все глаза. Русалки то танцуют, то гоняются, то дерутся, то вертятся за своим хвостом, но всё так легко, так воздушно, что и стебелёк под ними не погнётся. Орешек всё смотрел, не начнёт ли которая-нибудь из них чесаться или блох ловить, — та уж будет не русалка, а просто белая собака. Но ни одна из них не чешется, ни одна блох не ловит; значит, точно: это русалки!
Когда месяц совсем взошёл, русалки подняли головы и стали выть — то есть петь — удивительно красиво; и оркестр в самом большом театре так не сумеет, куда ему! Орешек чуть не плакал от волнения и, наверно бы, запел вместе с ними, если бы не боялся всё испортить.
Вот допели они и улеглись все вокруг какой-то важной старой собаки. Была то, наверно, какая-нибудь могучая вила или кудесница, вся седая и совсем дряхлая.
— Расскажи нам что-нибудь! — просят русалки.
Старая пёсья вила задумалась, а потом сказала так:
— Расскажу вам, как собаки сотворили человека… Было это тогда, когда звери жили в раю, там они умирали, там и рождались, и все были счастливы и довольны, только собаки становились чем дальше, тем грустнее. И спросил тогда господь бог у собак:
«Почему вы печальны, когда все остальные звери радуются?»
И сказал самый старый пёс:
«Оттого мы грустны, господи, что всё на свете можем мы учуять, только тебя не чуем, а это нам, собакам, очень обидно. Исполни ты нашу просьбу: сотвори для нас какого-нибудь бога, которого мы могли бы учуять».
Усмехнулся господь бог и сказал:
«Принесите мне каких-нибудь костей, и я сотворю вам божество, которое вы сможете чуять».
И разбежались собаки в разные стороны, и каждая принесла какую-нибудь кость: та львиную, та лошадиную, та верблюжью — словом, от всех зверей. Только ни одной собачьей кости не принесли — ведь ни одна собака не дотронется ни до собачьего мяса, ни до собачьей кости.
Собралась большая куча костей, и сотворил из тех костей господь бог человека, чтобы и у собак было своё божество, которое они могли бы чуять. И потому что человек сотворён богом из костей всех зверей, кроме собачьих, он обладает всеми их качествами: есть у него львиная сила, верблюжье трудолюбие, кошачья хитрость, только нет у него собачьей верности, нет и в помине!
— Расскажи ещё что-нибудь, — опять попросили пёсьи русалки.
— Хорошо, расскажу вам вот что, — начала старая вила. — Давным-давно было у собак на земле своё царство и огромный собачий дворец. Но люди завидовали, что у собак есть своё царство на земле, и стали колдовать, пока собачье царство вместе с дворцом не провалилось глубоко в землю. Но тот, кто будет копать в заветном месте, докопается до пещеры, в которой скрыт собачий клад.
— Какой собачий клад? — затаив дыхание, спросили русалки.
— Ну, — сказала старая вила, — это такой зал небывалой красоты. Колонны в нём из самых лучших костей, но не обглоданных, ни в коем случае! Мяса
