Мать честная! Как быстро у них темнеет. Восемь, а небосклон уже как свежий синяк: иссиня-фиолетовый, насыщенный. Но ляпота-то какая! Красота!
В распахнутое окно врывается запах цветущих трав, тёплый ветерок, шум леса, крики каких-то птиц. Тянет деревней и чем-то Тургеневским: простором, классикой, и то ли нигилизмом, то ли Муму.
— Боги. Ог или Орт? — поясняет Марго. — Кто из них тебе больше нравится?
— Блондинчик, наверно, — гляжу не столько на иконку, сколько как она гасит лучинку, послюнявив пальцы и кидает в камин. Ага, щаз я тебе созналась!
— Так и знала! — радостно хлопает она в ладоши, как будто я в лотерею выиграла. — Ог! Ог! Тебе всегда нравились блондины.
— Серьёзно? А тебе? — скептически прищуриваю один глаз. Ты не переигрываешь, милочка?
— А, — машет она рукой. — Мне все подряд. — Подходит и неожиданно тыкается в плечо: — Прости меня.
— За что? — я даже теряюсь: мне её обнять или куда?
— Я столько тебе всего наговорила, — вздыхает она порывисто.
— Когда? — всё же с опаской отстраняюсь я.
— Катарина, ты что правда, ничего не помнишь? — округляет она глаза, а когда я отрицательно качаю головой, вдруг прижимает меня к груди. — А так? — и обнимает крепко-крепко, как маленькую. — Это же я, колючка!
Я не помню, но я это чувствую: удушливый ком, подступивший к горлу — слёзы, что никак не хотят пролиться. А ещё вижу: тёмная вуаль на лице Марго и Георг, смертельно-бледный, серый от горя, стоящий у гроба, опустив голову.
Чур меня, чур! Отталкиваю я Маргариту и прижимаю руки к груди, которую раздирает на части от боли. И чёртова Катькина память впихивает мне в башку не только страшные воспоминания, не только знание, что Марго была лучшей подругой Аурелии, но и страшные слова.
— Ты сказала: это он их убил. Аурелию и её ребёнка, — мелькают перед глазами картинки, независимо от моего желания. И слова: «он», «неумытый бандит», «его головорезы». — Убил из-за меня, Марго.
— Я была так ослеплена своим счастьем, а ты наговорила столько гадостей про моего жениха, назвала меня тупой коровой, — отворачивается она. — Ты всегда была злая, Катарина. Злая и чокнутая. Но ты во всём оказалась права. А я во всём ошиблась.
— И в чём же я была права, тупая ты корова? — что-то мне так херово, что надо срочно это чем-то залить, пока меня не вытошнило прямо на её голые сиськи.
К счастью на столе стоит ещё недопитое вино. И, налив трясущейся рукой полбокала, я осушаю его до дна. Наливаю ещё и… подаю Марго.
Она тоже выглядит не очень.
— Тиз женился на мне из-за титула, — осушает она бокал до дна. — Потом выкидыш, а через два года он развёлся и отправил меня в Белый дом.
— Белый дом — этот тот самый гадюшник, который бордель? — наливаю я снова.
— Да, тот самый. А сам, тварь, женился на дочери ювелира. И теперь у него мой титул, её деньги и сын. А я, мать её, маркиза, что за свою голубую кровь шла в борделе по цене за двоих простушек.
— Тогда я однозначно всё правильно сказала. Где ж были твои глаза?
— Ну, Катарина, — хнычет она. — Он такой красивый. И так ухаживал. Я его любила.
— Ясно, ясно, — тычу ей в руку кубок. Тут неизлечимо. Вина мало, но ей всё же важней.
А потом, когда, осушив его до дна она вытирает ладошкой губы, перехожу к основному вопросу.
— Как же ты оказалась здесь? — ничего не глушит это чёртово слабенькое пойло. Сейчас бы водки. Блин, дайте водки!
— Он забрал меня, — упрямо называет она Георга «Он».
— Спасибо, что разрешила остаться, — и быстрее, чем я успеваю остановить, она, зараза, бухается на колени.
— Да встань ты, дура! — тяну я её вверх, хоть она и сопротивляется, собираясь непременно расцеловать мои тапки. — Совсем ополоумели в своём средневековье. Сядь! — почти впихиваю её на стул. Наливаю ещё вина. И иду открывать дверь, в которую опять робко стучат.
— Ужин, миледи, — стоит, потупив глаза, уже знакомая Лорна.
— У тебя вот тут, — показывает Марго на мою щёку, пока служанки таскают на стол еду, и лезет в свою сумочку на поясе, чтобы протянуть мне зеркальце.
«Вот же гад!» — офигев от увиденного, разглядываю я лицо. Я тут служанками пытаюсь повелевать, а он меня, оказывается, помадой «под хохлому» расписал. И ведь не поленился же, сволочь: накрасил губы и понаставил отпечатков. На лбу, на щеках, на шее. Даже на руках. — Погоди-ка, — возвращаю ей зеркало. — У тебя кстати тоже, тушь, — показываю ей где и убегаю в ванную.
И не только на руках! В тусклом свете зажжённых свечей стираю полотенцем всё видное, что так щедро «нацеловал» Его Коварное Величество. Остальное, что под платьем, пусть сам устраняет. Во сколько там у нас время вечерней летописи? В девять? В десять?
Выхожу из ванной как раз, когда служанки оставляют нас одних.
— Я могу быть твоей камеристкой, — снова норовит сползти на пол Марго, когда я сажусь напротив неё на стул, но тут уж я во всеоружии, пресекаю это сразу. — Пожалуйста, Катарина! Только не отправляй меня на кухню. Пожалуйста! Я могу помогать тебе с одеждой. С причёской. Могу мыть ноги на ночь. Курей щипать — не могу, — брезгливо кривится она.
— А свечку держать можешь? — усмехаюсь я.
— Могу, — охотно подскакивает Марго. Недолго думая, хватает подсвечник и становится у стола. — Так?
— Ага, — сокрушённо рассматриваю я её рассыпавшиеся по голым плечам тёмные волосы и рвение, с которым она прижимает к себе тяжеленный канделябр. А вроде не блондинка. — Немного не здесь и не сейчас, но сойдёт, — отбираю у неё подсвечник, снова усаживаю на стул, пододвигаю тарелку, наливаю вина. — Пей, дурища! Да закусывай!
— Хорошо, что тётка уже умерла, она бы не перенесла такой позор, — обжигается она чем-то вроде тушёной капусты, подталкивая её на вилку хлебушком. Изголодалась от таких переживаний за день девка. А мне что-то и кусок в глотку не лезет.
Видеть её не могу, ведь сразу картинки рисуются одна другой краше: как она с Гошиком. И с другой стороны вроде не виноватая она.
Вроде хорошо бы иметь её рядом: знает, как там в высшем свете себя ведут, кто есть кто. И каждый день душу рвать.
Сплавить бы на кухню с глаз долой. Но ведь тот, что её прислал, не просто так пошёл «на уступки». Просили — распишитесь? Ведь уверен, что меня на ревность будет пробивать. Или намеренно будет с нами обеими по очереди «в платочек»? У них же тут королю фаворитку иметь дело, наверно, обыденное. Да не одну. Только что ж он себе какую-то шалаву-то нашёл? В детстве не научили всякую грязь домой не таскать?
— И много вас там таких высокородных в тех борделях?
— Не много, — пожимает Марго плечами, жуя свою капусту, — но есть. В основном те, кому с замужеством не повезло, как мне.
