– И дядя велел вам так себя величать?
– Меня поставил об этом в известность мистер Шумилин, миледи…
– Он был трезв, когда делал это?
– Затрудняюсь сказать, миледи, – замялся Мортон.
Неопределенно кивнув, миледи приблизилась к ближайшему зеркалу, поправила несколькими легкими касаниями одной ей ведомый беспорядок в прическе и, повернувшись, выразила готовность последовать за дворецким в кабинет их светлости.
Их светлость князь Лядов мучился после вчерашних обильных возлияний в честь вновь обретенного титула тяжким похмельем. В виду явной бесполезности импортных патентованных средств, князь решил обратиться к старинному отечественному способу избавления, предписывающему вышибать клин клином. Однако, проявив при этом совершенно нерусскую мелочность и педантизм, обнаружил свою осведомленность об импортном происхождении этого метода, ибо, как всякий квалифицированный фармацевт, помнил вечные истины вечной латыни: clavus clavo pellitur. – Воистину, неисповедимы пути древнеримских мудростей, проникающих даже в самые отдаленные, гиперборейские, населенные варварами пределы – с цивилизаторскими, разумеется, намерениями… Поскольку праздничный обед, плавно перешедший в торжественный ужин, закончился дикой дворянской попойкой, вспомнить точную последовательность напитков не представлялось возможным. Опять же прежде необходимо было решить, в каком порядке вышибать, – в обратном, считая вчерашний финиш сегодняшним стартом, или же удовлетвориться бездарным повторением пройденного, положившись на дырявую память?
Кабинет их светлости – это сто квадратных метров белых толстых ковров, пятьдесят кубометров роскошной мебели из дорогой древесины, звездное небо бронзовых светильников, залежи стеллажей, уставленных редкими книгами в телячьих, сафьяновых и рыбьих переплетах, камин из черного мрамора с медной решеткой, необъятный письменный стол и необозримый – овальный, предназначенный для оперативных совещаний по насущным вопросам миллиардовладения, в том числе – о порядке вышибания клина клином. В последнем случае стол покрывается белой льняной скатертью и загромождается всем, что Бог послал в холодильные камеры и винные погреба миллиардера. Посмотреть – и то любо, и то дорого, а уж о том, чтобы принять участие – лучше не мечтать…
Окна зашторены, светильники горят вполнакала, в большом камине языки пламени лениво отплясывают нечто задумчивое, интеллигибельное под шепоток двух мощных кондиционеров, навевающих бодрящую свежесть болдинской осени. За столом – трое. И пусть их лица испещрены боевыми отметинами ночи, прошедшей в упорном поединке с выпивкой, выглядят они все равно как огурчики. Правда, несколько маринованные. Но лучше быть маринованным огурчиком, чем свежим, но фруктом, не так ли?
Компанию князю составляют курляндский барон Остерман – человек утонченный, щеголеватый, многоречивый, скудноволосенький, – и личный секретарь хозяина разночинец Шумилин, отличающийся совершенно противоположными качествами, в том числе строгой точностью суждений. Если скажет кому-нибудь, ну хоть, к примеру, той же Анне Сергеевне: «Анна Сергеевна, вы блядь!», то всё, как отрежет. И сколько потом не толкуй ему, что достоинства упомянутой особы вовсе не исчерпываются этим, бесспорно, емким, но далеко не универсальным определением, с места его уже не сдвинуть. Вот и сейчас, когда возник вопрос о том, что ввечеру было выпито в промежутке между джином «Фоллэнсби» и шампанским «Родерер», Шумилин как уперся в портвейн, так и стоит – непоколебимым воплощением принципиальности.
– Fi donc![4] – морщится барон, – терпеть не могу портвейна.
– Однако пили, – упрямствует секретарь.
– All ‘Right[5], – решается барон на уступку. – Давайте сойдемся на сухой мадере dix ans de bouteille[6], Кирилл Мефодьевич, mir nichts, dir nichts[7], a?
– Не-а, – качает головой неумолимый Шумилин. – Правда превыше всего: раз клин клином, значит, портвейн…
Остерман глядит краем глаза на Лядова, другим – на пузатую бутылку португальского портвейна, и предпринимает обходной маневр.
– Дело даже не в личных вкусах, мон шер, дело в смысле, в проке, в авантаже, если угодно. Вот смотрите: водка кровь чистит, коньяк сосуды расширяет, бургундское мозг окрыляет, шампанское сердце веселит, пиво почкам прохлаждаться не дает… А что, простите, творит с нами ваш портвейн, кроме того, что бьет по шарам без всякой жалости и милости?
– Вас послушать, барон, так все мы тут просто великомученики здорового образа жизни: капли в рот не возьмем без ощутимой для организма пользы. А я не желаю быть великомучеником! Да и вы тоже не желаете. По крайней мере, вчера не желали, потому что между джином и шампанским хлопнули портвейну. Как и я, и их светлость…
– О доннер-ветер! – вырывается у барона.
– Барон, – прерывает свое затянувшееся третейское молчание князь, – мы, как-никак, в России, прошу вас, не сочтите за труд, ругайтесь по-русски…
– Но ваша светлость, – протестует барон, – как можно – матом в этих стенах? в присутствии этих авторов? да еще и при женщине?
– Позвольте, любезный Генрих Иванович, – Шумилин приподымает голову и фиксирует свой честный взор на бароне. – По-русски можно ругаться не только матом!
– Фи, – кривится барон. – Это же моветон, голубчик: по-русски и не матом?!
– Ваша правда, барон, – соглашается князь с младшим по титулу. – Эти авторы иногда такое загнут, что удержаться от мата просто выше сил человеческих! Вот буквально на днях один из них, к примеру, заявил, что будто бы разум есть осознанная достоверность бытия всего реального. Как вам это нравится, барон?
– Честно говоря, не очень, – признается барон. – По мне, достоверность бытия нуждается в более веских доказательствах, чем сознающий реальность разум…
– Как-как? – оживляется князь.
– Барон бредит, – констатирует Шумилин. – Он еще не то скажет, лишь бы портвейну не пить! Каких-то женщин еще приплел…
– Отнюдь не приплел! Вот же она, господа! – барон тычет клинышком своей бородки в сторону дверей и, не сдержав восхищения, восклицает: – О, наяда, плещущаяся в струях любви!
– О, русалка, – вносит поправку Шумилин, близоруко вглядываясь в указанном бароном направлении, где действительно что-то такое мнится, но является ли это женщиной, торшером или мраморным бюстом Иммануила Сведенборга в пышном парике, определить без доброй порции портвейна не представляется возможным.
– Ваша светлость, – решился, наконец, прервать похмельный треп дворецкий Мортон, – леди Анна просит передать, что навестит вас позже…
– Сию минуточку, сударыня, даже полминуточки, и я у ваших ног! – клятвенно обещает Шумилин туманному изображению, плещет в один из бокалов чего-то янтарного, выпивает и немедленно держит слово, – в том смысле, что оказывается у чьих-то ног. Чьих именно – для него уже не имеет значения. Он сладко вздыхает, облегченно улыбается и добросовестно предается Храповицкому, умудряясь даже во сне хранить во всем своем облике бескомпромиссную твердость.
