Тишину отдельной палаты нарушало лишь тихое сопение спящих, но Гарри не спал.
Он немигающим взглядом смотрел в потолок, украшенный огромной люстрой с маленькими свечками и лепниной, но вряд ли видел хоть что-то — он находился на самой грани безумия.
Его сущностью владело множество эмоций, но самой главной из них была злость. Злость на самого себя.
Война закончилась, добровольцы уже приступили к уборке груд мусора, тела мёртвых отделили от живых, а самых тяжёлых раненых отправили в Мунго. Всё прошло как в тумане: поздравления, похвалы, скорбь по погибшим. Вот только Гарри думал лишь об одном.
«Я должен был умереть, но выжил!»
Гарри готовили к самопожертвованию с самого его рождения, тренируя, дрессируя и воспитывая. И он сделал то, что должен был — он пошёл умирать. И все его соратники подозревали, что он избранный, что он должен пожертвовать собой. Кто-то знал доподлинно, а кто-то только предполагал.
И она предполагала. И Рон предполагал.
Гарри потянулся за очками и повернул голову вправо, чтобы посмотреть на Гермиону Грейнджер. Подруга мирно спала. Её лицо было спокойно и расслаблено, наверное, впервые за много дней и месяцев. Гарри знал это доподлинно, потому как не раз наблюдал за её сном, и если раньше её тело, бывало, сотрясала дрожь, а дыхание было рваным, то сейчас её, пожалуй, можно было принять за умершую.
Но она жива. И он жив. Хотя не должен был выжить.
И теперь на извилины в его голове уселась назойливая мысль, обиженно скрестившая руки на груди и топая маленькой ножной. Мысль о том, что теперь всё может быть иначе. Он знал, всегда знал, что ему не суждено выжить, и отдал Гермиону Рону. Не стал препятствовать их отношениям: смотрел, как они ссорятся, мирятся, ревнуют. Он не вмешивался, потому что знал. Он умрёт.
Но он выжил, и выжила она. И что теперь? Теперь-то что?
Вот она — лежит, красивая до одури, нежная, смелая, настырная и надоедливая, но его. Ведь его же?
Это он решил держаться в стороне, а вот если бы хоть раз сделал шаг навстречу, отодвинул Рона и спросил: «Ты пойдёшь со мной?» — то он точно знал, какой услышал бы ответ.
Она всегда за ним шла. Всегда выбирала его. А он выбирал кого угодно, кроме неё.
Он не отрываясь смотрел на подругу детства, на ту, которая давно перестала быть просто подругой, и сжимал кулаки от желания просто встать, подойти и попросить.
«Выбери снова меня».
На её щеках лежали тени от подрагивающих ресниц, и вдруг — дыхание Гарри перехватило — они дрогнули. Гермиона открыла свои карие глаза и уставилась прямо на него.
Он отвернулся, стыдясь того, что его застигли за подсматриванием.
Она ведь целовалась с Роном, а, значит, выбрала его. Но почему в сознании до сих пор слышится её крик, словно лезвием полоснувший по груди, вырывая сердце.
«Гарри!»
Никто больше так не кричал, никто больше не остался с ним. Так, может, теперь, когда он жив, можно что-то изменить и стать ещё во сто крат счастливее?
С ней.
С той, которую старался не замечать рядом с собой, не замечать нежной кожи и сладких губ. Не замечать копны каштановых волос и тонкого тела, не замечать, как она светится, когда смеётся или плачет. Игнорировать свои желания и усилием воли подавлять их. Ради неё, ради Рона. И вот…
Он выжил. И она здесь. И желание здесь.
Жар окутал всё тело, скапливаясь в пояснице и делая его член твёрдым и жаждущим. Жаждущим вполне конкретного человека. А, может, к чёрту долг?
Он выжил. Так, быть может, стоит впервые в жизни начать жить для себя?
Он повернул голову и вновь столкнулся с её взглядом. Она смотрела так проникновенно, словно о чём-то вопрошая. А он? Он отвечал ей без слов. Говорил о своей глупости, о том, что выжил, о том, его желает.
Поняла ли она, о чём он молит?
Она повернула голову и посмотрела на кровать, где спал Рон, и Гарри готов был поклясться всеми крестражами, которые они уничтожили, что и в её взгляде, и во всей позе было прощание.
Потом она откинула одеяло и встала, демонстрируя простою сорочку чуть выше колена и тёмный пушок, мелькнувший меж стройных ног.
Гарри весь сжался. Он не знал, чего ждать, что сказать, как объяснить. Но объяснения были и не нужны, она словно поняла его без слов. Между ними так было всегда. Полное понимание. И когда ему потребовалось уйти на смерть, она приняла это и сделала так, как он негласно велел, — осталась с Роном.
Она взяла со своей тумбы волшебную палочку, трансформировала тряпочку в полотенце и чашу с водой. Смочила полотенце и, сев на краешек его кровати, начала обтирать его лоб, щёки, губы, шею, постепенно спускаясь всё ниже.
Гарри лежал, не двигаясь. Он боялся нарушить магию момента, которую она всегда создавала вокруг него своей заботой. Она всегда выбирала его. Так, может, и сейчас…
— Гермиона?
Она покачала головой и прикрыла полотенцем его губы. Он впитал в себя влагу и сглотнул, глядя в требовательные глаза, которые просили помолчать.
Она продолжила обтирать его тело, расстёгивая пижаму и проводя влажной тряпкой по груди — всё ниже и ниже. Когда она добралась до пояса штанов, то замерла и посмотрела в его глаза.
Всё так просто. Вот она и вот он. Друзья, всегда готовые поддержать друг друга. Неужели их дружба столько лет была всего лишь маской, прикрывающей что-то иное, что-то настоящее, то, что всегда незримо витало между ними. Витало, но не раскрывалось, задавленное чувством долга обоих.
Он знал, что должен умереть. Она знала, что он должен умереть.
И теперь они здесь. А между ними — его желание, так горделиво оттопыривающее пижамные штаны.
Она сглотнула, вздохнула, словно что-то для себя решая, и отложила влажное полотенце. Потом ещё раз оглянулась на Рона. Тот всё так же спал. Она повернулась к Гарри и кончиками пальцев провела по его груди. Смущаясь и краснея, она подцепила пояс пижамных штанов и стянула их вниз, оголяя вставший ствол. Член Гарри смотрел прямо на неё, подрагивая в такт пульсу, словно умоляя о ласке. Он словно требовал, чтобы Гермиона прикоснулась к нему и доказала, что снова выбирает Гарри.
Она была напряжена до предела, по телу прошла дрожь от осознания, что сейчас её детская мечта может стать реальностью. В голове был полный хаос, мысли взлетали вверх и сталкивались между собой, как заклинания рассыпались мириадами искр, но это не мешало Гермионе лёгкими касаниями продолжать ласкать член Гарри.
Он должен был умереть. Всё было понятно. Она осталась бы с Роном, и назвала бы сына Гарри. Всё было понятно, но Гарри выжил, и в её сердце открылась зашитая грубыми нитками рана, выпуская на свободу все её чувства, погребённые под обвалом безразличия. И теперь, когда она увидела в его взгляде то самое, что так давно искала, она должна доказать и ему, и себе, что выбирает его, что её влюбленность в Рона — это просто мишура, пыль в глаза.
